В наше время появляется много всяких полуисторических-полунаучных описаний недавнего советского прошлого, в которых поют панегирики советскому строю, объясняя его падение исключительно зловредными заговорщиками, которым величие СССР не давало житья. Как правило эти легковесные работы выходят из-под пера малограмотных энтузиастов, которым «за державу обидно», и которым проще поверить в подвернувшуюся под руку красивую легенду, чем глубоко разобраться в серьёзных темах. Особенно эти вздохи и причитания слышны о советской военной машине, великой и славной, которая, по мнению таких патриотов, и была главной мишенью международных злодеев.
Такие ревнители сталинского строя и его мнимого величия стали появляться даже в православной среде, что говорит о глубокой потере у части наших собратий способности «различения духов», с которого вообще начинается религиозная жизнь.
Потому, тем интереснее будет прочитать взгляд на эти темы настоящего специалиста в научно-военной теме, Захара Григорьевича Оскотского. Автор – учёный одного из петербургских закрытых НИИ ВПК, проработавший в этих направлениях десятки лет, настоящий специалист по оружейным разработкам, создатель более двух десятков изобретений. Данный текст, написанный им ещё 20 лет назад, был посвящён не столько анализу оружейного дела, как такового, сколько состоянию науки в России и её перспективах. Надо сказать, что практически всё горькое, что он предвидел тогда, – уже и исполнилось за прошедшие годы на наших глазах.
Оговоримся, автор – не религиозный человек. Потому некоторые его оценки, касающиеся, например, причин революции или самих духовных смыслов пережитого и переживаемого нашим народом – не всегда совпадут с видением этих же проблем у православного человека. Его взгляды – скорее гуманиста, деятельного интеллектуала. И хотя с точки зрения христианства такая позиция собственно для вечной жизни души безплодна, но с точки зрения социума, в котором человек живёт – обществу наиболее полезна. В конце концов, прежде чем стать христианином – нужно вначале стать человеком. А сегодня кое-кто об этом начинает забывать.
Потому, отвлекаясь от духовных оценок его книги в целом, надо признать, что сама тема данной главы – наука и отношение к ней в СССР – описаны автором просто блестяще! Пожалуй, это наиболее глубокий анализ того, как советский строй, со всеми своими жертвами и периодическими всплесками народного энтузиазма, пришёл к неизбежному научно-технологическому краху. Конечно, людям которые не застали тот период, в нём не учились и не работали, – понять некоторые вещи в советской системе, описываемые автором, будет не просто. Кому-то не поверится, настолько это будет выглядеть горько и странно, особенно, когда речь пойдёт о послевоенных годах. Но, к сожалению, всё описываемое – точно до мелочей, многое автор даже не упомянул по неизчерпаемости такой темы в одной главе. Ибо для полного описания тех лет нужны специальные изследования.
Кстати сказать, многое из тех нелепостей, творимых тогда с наукой – повторяется сейчас с патологической настойчивостью. Ибо, фактически, отношение власти к народу ни в чём не изменилось, изменилось лишь её отношение к деньгам. Но это уже совсем другая история…
Стоит оговориться, что есть места, которые говорят о некоей пристрастности автора. Так, возможно, он несколько переоценивает антисемитские тенденции в научной жизни позднего СССР (я, лично, могу свидетельствовать, что по крайней мере в среднем управленческо-техническом звене евреи чувствовали себя прекрасно, свидетелем чему я был). Также он преувеличил опасность «фашизма» в лице ультра-националистических организаций, которые появились в первой половине 1990-х гг., когда им писалась книга (их роль в обществе, как показали прошедшие годы, оказалась совершенно ничтожной, т.ч. переоценивать их значение не стоило). Но эти второстепенные мелочи нисколько не умаляют ценности его работы, дающей глубинное осмысление важнейшего, но пока малоизвестного пласта нашей истории.
Сама книга З.Г. Оскотского называется «Гуманная пуля». По форме это скорее философское эссе, искреннее и глубокое. В ней автор говорит о своём мiровоззрении, сложном, с поисками Человека и Разума, вводит свои понятия и своеобразный символизм. Поскольку эти линии иногда попадались в данной главе – то мы убрали небольшие места (отмечены <…>), чтобы читатель просто не сбивался на них. Ибо вне контекста предыдущих мыслей автора они будут непонятны. В остальном текст полностью авторский. Мы дерзнули дать к тексту некоторые комментарии и дополнения в конце, в которых иногда или не вполне согласны с автором, либо уточняем некоторые детали.
Глава, по причине большого размера, разделена на 2 части. Первая половина – период начиная с революции до смерти Сталина. Вторая – от хрущёвской оттепели по 1990-е годы.
Орфография текста приводится в принятой на сайте «Вера правая», т.е. дореформенной.
Гл. ред. сайта «ВП» А. Махотин
Наука и сталинский социализм
(часть I)
Ну конечно, сталинский, ведь никакого другого мы и не знали. Именно его, уже после смерти Сталина, мы именовали то "реальным", то "развитым". Именно он, не вынеся попыток реформирования, скончался в перестроечных судорогах. Каковы были его отношения с наукой?
Краткий, однозначный ответ не получится. Если в случае гитлеровского фашизма мы наблюдали систему с внутренней логикой, дающую результаты вполне предсказуемые, то сталинский социализм был куда более непоследовательным. И дело не только в том, что СССР просуществовал гораздо дольше третьего рейха, сменилось несколько эпох. Внутри каждой социалистической эпохи отношения режима с наукой были достаточно противоречивыми. В целом, они складывались тем лучше или тем хуже, чем больше приближалось к реальности или, соответственно, отдалялось от неё мышление очередных "вождей".
Здесь необходимо вспомнить короткий период социализма, предшествовавший сталинскому, – ленинский. Как угодно можно относиться к В.И. Ленину. Можно считать его идеи безпочвенной утопией. Можно обвинять его в жестокости и авантюризме. Можно называть горе-пророком, ни одно из предсказаний которого не сбылось (вроде близкой победы всемiрной революции, после чего из золота, в знак презрения к символу богатства, построят "общественные отхожие места на улицах самых больших городов мiра"). Но нельзя отрицать одного: Ленин был и великим прагматиком, способным не только учиться на собственных ошибках, но в каждой конкретной, казалось бы, гибельной для него ситуации быстро находить спасительное реалистическое решение.
Николай Валентинов, один из самых суровых критиков Ленина, близко его знавший, писал: "Жизнь Ленина была борьбой двух начал – утопизма и реализма. В последние годы его жизни реализм явно оседлывал и побеждал утопизм". Тем более любопытно попробовать отвлечься от эмоций и по возможности безпристрастно взглянуть на интересующие нас отношения Ленина с наукой.
Сейчас принято выставлять Ильича некоей демонической, а чаще того – комической фигурой. Осмеиваются даже его знаменитые напутствия коммунистической молодёжи: "Учиться, учиться, учиться!… Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество". А напрасно осмеиваются. Ленин говорил всерьёз. Его собственная теория требовала, чтобы социализм превзошёл капитализм в производительности труда, и он быстро осознал: одним энтузиазмом "освобождённых" рабочих и крестьян тут не взять, нужны самые передовые наука и техника.
Ортодоксальный марксист, Ленин вряд ли смог ознакомиться с неопубликованными заметками Маркса, опровергающими ортодоксальную марксистскую теорию о прибавочной стоимости и эксплуатации. Но стремление к реальности немедленно повело его тем же путем, – к осознанию, что не прибавочный труд рабочих масс, а наука становится главным источником общественного богатства. В "Очередных задачах советской власти", написанных в марте-апреле 1918 года, – сквозь обычную ленинскую брань в адрес политических противников ("лакеи денежного мешка, моськи, гады"), сквозь разсуждения о диктатуре пролетариата, всенародном учёте и контроле, разстреле взяточников и жуликов, – отчётливо пробиваются наметки пути, по которому он собирался повести "отвоеванную большевиками" Россию: образовательный и культурный подъём населения, овладение последними достижениями науки, новейшая техника, освоение природных богатств страны. Всё вместе, по его мнению, должно было породить "невиданный прогресс производительных сил".
|
Аресты старой интеллигенции. Рисунок из серии «Петроград революционный», худ. Иван Владимиров. 1919-21
|
Много раз со смаком писали о том, как не любил Ильич интеллигенцию, какими непечатными словами её аттестовал. Всё верно: и не любил, и не доверял, и всевозможные шариковы и швондеры – взметенная вихрем революции чернь – кулаком и наганом вдалбливали паршивым, безмозольным интеллигентикам, сколь малого стоит их книжная премудрость. Но практицизм брал своё. Ведь не из гуманности, не из-за одних ходатайств Максима Горького, из сугубо практических соображений большевистская власть в голодухе Гражданской войны стала подкармливать учёных. (Правда, спохватилась об этом уже после того, как в 1918-1919 годах из 45 тогдашних академиков Российской академии наук голодной смертью умерли семеро.)[1]
Узнав о согласии крупнейшего математика В.А. Стеклова сотрудничать с советской властью, – согласии, правда, вынужденном, на которое Стеклов пошёл ради сохранения науки и помощи бедствовавшим коллегам, – Ленин воскликнул: "Вот так, одного за другим, мы перетянем всех русских и европейских Архимедов, тогда хочет мiр, не хочет, а перевернется!" Фраза эта, кажется, стоит в ряду тех, которые произносят напоказ, для истории. Но слова Ильича, возможно слишком звонкие, не были полностью фальшивыми. У них имелось вполне реальное обезпечение: Архимедов не Архимедов, а вот российских Гефестов большевики перетянули к себе почти сразу.
В годы Первой Мiровой войны созданием и производством всех вооружений для русской армии ведало Главное Артиллерийское управление (ГАУ), во главе которого с начала 1915 года стоял талантливый, энергичный генерал Алексей Алексеевич Маниковский. К 1917 году под руководством ГАУ были расширены старые и построены новые казённые заводы по выпуску оружия, взрывчатых веществ, снарядов, взрывателей и т.д. Технологии на этих заводах были самыми передовыми в России и не уступали зарубежным. По существу, сложился российский военно-промышленный комплекс.
Маниковскому и его сотрудникам, военным инженерам, технической элите страны, приходилось постоянно преодолевать сопротивление чиновничье-бюрократической системы. Они вели изнурительную борьбу с наглым хищничеством и воровством предпринимателей. Дикий российский капитализм показал себя во всей красе. Громче всех вопя о патриотизме и подкупая чиновников вплоть до министерского ранга, предприниматели рвали из казны военные заказы на самых выгодных условиях, с огромными авансами, а потом срывали поставки. Даже наконец изготовленные (почти всегда с задержками), гораздо более дорогие военные изделия частных заводов оказывались намного хуже качеством таких же изделий, выпущенных казёнными заводами.
Неудивительно, что идея огосударствления экономики, как спасительной перспективы для России, овладевала умами руководителей и сотрудников ГАУ. И в ноябре 1916 года правительству был направлен подписанный Маниковским доклад. Посвященный, казалось бы, специальному вопросу, "Программе строительства новых военных заводов", он в действительности представлял собой ультимативное требование немедленной перестройки всей экономической (а следовательно, и политической) жизни России. Фактически – требование установить в стране диктатуру руководителей военной промышленности, причём не только на период войны, но и в дальнейшем в мирное время. Это была программа сформирования государственно-монополистического капитализма. ГАУ требовало ограничить аппетиты буржуазии в интересах государства в целом. "Программа" предусматривала обязательность выполнения частной промышленностью государственных заказов, механизмы государственного регулирования цен, плановое распределение сырья и т.д.
В обстановке конца 1916 года, когда царское правительство утрачивало контроль над страной, "Программа" ГАУ, конечно, была неосуществима. Но после Октябрьской революции Маниковский вместе со многими своими сотрудниками, военно-техническими специалистами, перешёл на службу советской власти[2]. Главное Артиллерийское управление русской армии стало Главным Артиллерийским управлением Красной армии.
|
Отношение большевизма к старым научно-техническим кадрам Империи. Между 1917 и 1925 годами Россия (уже СССР) потеряла в разных областях науки и технологий от 70 до 90 % наиболее квалифицированных кадров. (Д. Сапрыкин)
|
Генерал Маниковский вряд ли сочувствовал всей политической программе большевиков. Но, прекрасно знавший и косность царского бюрократизма, и хищничество отечественного капитала, он, по-видимому, признал в большевиках именно ту силу, которая сможет обезпечить могущество и целостность России.
Известно, что на стороне белых сражались примерно 40 процентов офицеров бывшей царской армии, а на стороне красных – примерно 30 процентов, и без них Красная армия не победила бы в Гражданской войне. Но без специалистов ГАУ она вообще не смогла бы воевать. Без них не удалось бы использовать даже имевшиеся на складах военные запасы. В русской (а впоследствии и в советской) армии боеприпасы хранились в разобранном, точнее, в несобранном виде: отдельно – снаряды, отдельно – взрыватели, гильзы, порох и т.д. Чтобы подать в войска готовые "выстрелы", как говорят артиллеристы, необходимо было запустить сборочные производства на арсеналах.
А использовали не только запасы, на всю Гражданскую войну их бы и не хватило. Под руководством ГАУ была организована работа военных заводов, которые оставались на окруженных фронтами территориях, подконтрольных советскому правительству. В 1918-1920 годах, например, были изготовлены 1,3 миллиона винтовок, свыше 15 тысяч пулеметов, около 900 миллионов патронов и т.д. Если вспомнить, в каких условиях эти результаты были достигнуты – распад страны, развал транспорта, острейший дефицит сырья, топлива, электроэнергии, наконец, просто голод, – их следует признать поразительными. Одним принуждением заставить русских военных инженеров работать с такой эффективностью вряд ли удалось бы. По добровольному выбору, исходя из собственного понимания блага России, ковали они оружие для той братоубийственной войны.
Чрезвычайно успешный опыт привлечения на свою сторону российской инженерной военной элиты вдохновлял большевиков. Неудивительно поэтому, что единственной научно-технической организацией, которую посетил В.И. Ленин, пребывая у власти, был именно Артиллерийский комитет ГАУ. 18 июня 1920 года его знакомили здесь с последними изобретениями создателей артиллерийских приборов. Сопровождал Ленина Максим Горький, ведавший деятельностью ЦЕКУБУ – центральной комиссии по улучшению быта учёных, попросту – по их подкормке и обогреву. Расчувствовавшись от увиденного, Ильич заявил: "Эх, если б у нас была возможность поставить всех этих техников в условия идеальные для их работы! Через двадцать пять лет Россия была бы передовой страной мiра!"
Фраза опять-таки кажется слишком звонкой, произнесённой в расчёте на запись и сохранение в истории. Но обращает на себя внимание то, что "вождь мiрового пролетариата" говорит уже не о всемiрной революции, а о развитии России. И понимает, что для её процветания главное – "поставить всех этих техников в условия идеальные для их работы". И намеченный им срок звучит вполне реалистично.
В том-то и дело, что это были не просто слова умилённого "вождя", а конкретная программа, которая уже осуществлялась. До объявления НЭПа она стала первым мостом между революционной утопией и реальностью.
Один из парадоксов нашей истории: в стране, из которой бежали, спасаясь от голода, войны, чекистских разстрелов, тысячи инженеров, учёных, деятелей искусства (впоследствии способствовавших колоссальному творческому скачку Запада), в то же время готовились, создавались условия для работы "Архимедов", причём именно с расчётом на перспективу в два-три десятилетия.
Академик Борис Раушенбах не без удивления вспоминает, что именно в 1918-1919 годах, в самый разгар Гражданской войны, когда судьба большевистской власти висела на волоске, в Советской России, которую Раушенбах называет "государством-концлагерем", были организованы Сельскохозяйственная академия и большой физический институт (по-видимому, Раушенбах имеет в виду Физико-технический институт, основанный в Петрограде под руководством А.Ф. Иоффе). "Организованы с расчётом на дальнюю перспективу, - пишет Раушенбах. - И, действительно, через несколько десятилетий они превратились в мiровые центры и дали великолепные результаты".
А ведь, кроме отмеченных Раушенбахом, создавался ещё целый ряд научных организаций, нацеленных в будущее. Достаточно вспомнить, что в конце 1918 года под руководством Н.Е. Жуковского и А.Н. Туполева был основан Центральный аэрогидродинамический институт, знаменитый ЦАГИ, сыгравший выдающуюся роль в развитии авиации, в том же 1918 году – Государственный оптический институт, в 1922 году под руководством В.И. Вернадского – Радиевый институт и т.д.
|
Петроград, Летний сад. из серии «Петроград революционный», худ. Иван Владимиров, 1921 г.
|
Инициатива всегда исходила, разумеется, от самих учёных, но власть с готовностью шла навстречу, все вопросы решались с невиданной быстротой. Так, по настоянию Жуковского, научно-технический отдел Высшего Совета народного хозяйства 30 октября 1918 года распорядился начать практическую подготовку к созданию ЦАГИ, а уже 1 декабря 1918 года Положение о ЦАГИ и смета были утверждены заведующим НТО ВСНХ Горбуновым, было выделено здание в Москве, Жуковский и Туполев получили на руки все необходимые документы и 20 тысяч тогдашних, невесомых рублей на первый месяц работы[3].
В последнее время мы так привыкли оплевывать советский период своей истории и идеализировать царскую Россию, что иных читателей, пожалуй, удивит следующее утверждение: именно советская власть сделала нашу страну великой научной державой. Между тем, это святая правда, которая подтверждается любыми источниками[4]. Предреволюционная Россия вообще не имела сильной фундаментальной науки. Неплохо обстояли дела с гуманитарными дисциплинами и чистой математикой, для которых не требовалось больших средств и организационных усилий. Но уже физические науки были явно неразвитыми из-за отсутствия дорогостоящей экспериментальной базы. Корпус инженеров был весьма квалифицированным, но слишком малочисленным по масштабам страны. Как ни отмахивайся, а становление и подъём науки и техники начались с большевиков, с Ленина[5].
* * *
Молодая советская наука развивалась, хотя и в трудных материальных условиях, но поразительно быстро и уверенно. Оказалось, что сам феномен огосударствления науки – при сохранении достаточно высокого уровня её автономии в кадровых и профессиональных вопросах – может не только не препятствовать, но и способствовать успешному развитию. Тем более, что сразу возникло совпадение господдержки науки с традиционной устремлённостью русской интеллигенции "служить народу". Совпадение, примирявшее многих учёных с революцией, внушавшее надежду, что кровавое безумие осталось в прошлом, а в заботах о будущем страны власть и наука теперь союзники.
И нельзя забывать: одновременно с созданием сети научных организаций формировалась система образования, признанная впоследствии едва ли не лучшей в мiре. Причём и в этой области самыми либеральными, самыми прогрессивными решениями были самые первые. Реформа высшего образования, проведённая Наркомпросом под руководством А.В. Луначарского в 1918 году, вводила безплатное обучение и выборность профессуры. До 1921 года государственный контроль за деятельностью вузов ограничивался финансовыми и административными вопросами, не затрагивая ни учебные программы, ни преподавательский состав.
С 1922 года контроль начал распространяться на подбор преподавательских кадров и на содержание обучения, но это относилось прежде всего к гуманитарным наукам и экономике. В дела факультетов естественных и технических наук, с которыми были связаны основные надежды власти, она в то время почти не вмешивалась. Места, освободившиеся после смерти или эмиграции старых учёных, занимали молодые талантливые изследователи, независимо от их идеологических убеждений (так выдвинулся, например, Н.И. Вавилов). Эти молодые профессора принесли на старые кафедры новые идеи и дали мощный толчок развитию возглавляемых ими научных направлений.
|
Студенты Рабочего Университета знакомятся со своим будущим родственником в Государственном Дарвиновском музее. Конец 1920-х - нач. 1930-х гг., СССР |
Известный противник советской власти В.В. Шульгин, совершивший в 1925 году нелегальное, как ему казалось, путешествие по СССР (втайне от Шульгина поездке содействовало ОГПУ)[6], писал, что в стране царил поощряемый властями настоящий культ науки и техники. Шульгин увидел в этом прежде всего некую замену отсутствующей политической жизни, отвлечение умов. Конечно, были и заданность, и отвлечение, но главенствовали, пожалуй, всё-таки преклонение перед наукой, да искренняя, кажущаяся теперь непростительно наивной вера в то, что только коммунисты, овладев достижениями науки и техники, смогут использовать их правильным образом – для победы нового строя и всеобщего счастья. Как пелось в комсомольской песне двадцатых годов: "Грызи гранит науки, как Ленин завещал! Мозолистые руки задушат капитал!"
Да, в двадцатые уже сформировалось первое поколение советских научно-технических интеллигентов, искренне принявших новую идеологию. Их энтузиазм питали вера в социализм и чувство причастности к строительству нового мiра. Более того. Среди части этой интеллигенции бытовало убеждение, что сама революция и даже красный террор необходимы были, в конечном счёте, для устранения последних преград свободному научно-техническому прогрессу, что путь гуманной пули можно и должно расчистить пулями свинцовыми.
Не могу отказаться от искушения привести обширную цитату из поэмы Владимира Луговского "Комиссар", написанной в том же 1932 году, когда в Калуге Константин Эдуардович Циолковский развивал своё видение будущего перед Александром Чижевским (о чём Луговской, разумеется, не знал). Итак:
Когда окончилась гражданская война,
Я жил в Смоленске…
Я был инструктором военных курсов,
Купил себе багровые штаны
И голодал с чудовищным уменьем,
Но это не мешало мне читать…
Дальше идет беседа героя поэмы с его другом, Сережей Зыковым, комиссаром Чека, который
…поздно возвращался с операций,
А иногда подолгу пропадал.
Но, приходя, стучал в мою каморку,
Входил, огромный, черный, шишковатый,
Побритый до смертельной синевы…
Комиссар, отлучившийся на время от мясорубки, и, как видно, осмысливающий своё ремесло, спрашивает героя поэмы:
|
«Чистки» среди студентов в СССР. «В Москве судили и приговорили к тюремному заключению несколько человек, скрывших своё происхождение при поступлении в ВУЗ.» (из газет) |
"Скажи подробно,
Как, из чего устроен человек?"
"Ну, мясо, кости, - я ответил, - кровь",
"А дальше что?"
"Безчисленные клетки".
"Что значит клетка?"…
В своих объяснениях герой поэмы доходит до строения атома. Комиссар поражен:
"Ты не врешь?
И здесь, и здесь – всё это электроны?
Всё, всё из электронов состоит?
Всё одинаково, – материя, товарищ?!"
"Материя, но в миллиарды лет
Прошедшая мильоны превращений,
Кипевшая в огне гигантских солнц,
Где атомы рвались и создавались…
Рождённая земной корой для жизни
В начальных клетках и живых белках,
Заполнивших потом моря и сушу,
И через безконечный ход смертей
И жизней, изменявших формы жизни,
В слепом движенье и слепой борьбе
Принесшая земле свой лучший цвет –
Прекрасный, гордый разум человека,
Который понял всю громаду мiра
И осознал впервые сам себя.
Он начал жизнь в тревоге и борьбе
И продолжал её в борьбе и рабстве,
Порабощенный силами природы,
Нуждою, жадностью своих владык…
Сквозь собственность, религию, насилье,
Сквозь казни, пытки, войны государств,
Сквозь всё, что создали и защищали те,
Которых ты уничтожал".
И воодушевленный комиссар отвечает своему другу:
|
«Из канцелярий – в шахту!», 1933 г. Такими лозунгами старорежимным инженерам напоминали, что «гегемоном» при советском строе, в том числе и над ними, является пролетарий. Позднее именно от подобных плакатов родится шутка: «место коммуниста – под землёй!»
|
"Ты прав!
Которых я уничтожал, товарищ.
С наганом, динамитом, пулеметом
Они засели на дороге жизни,
Они хотят остановить её.
Кого остановить? Природу?
Закон развитья, как ты говоришь,
Закон движенья новой формы жизни,
Которая приводит человека
К тому, чтоб гордо завладеть землей,
Наукой и, быть может, всей вселенной?
Да если человек теперь дошёл
До этих слов, до этих самых мыслей
И знаний, о которых ты сказал,
И, создавая все богатства мiра,
Их отдавал бездарным господам,
Которые друг с дружкою грызутся
И делят меж собою шар земной, –
Да это, брат, немыслимая вещь,
Да это, брат, позор для человека,
Для всей природы – горе и позор!
Вот мы, голодные, сидим вдвоем,
И холод, брат, до ужаса, и темень…
А будущее, брат, – оно за нами,
И ничего им с этим не поделать!…"
Поначалу кажется, не только разсуждения героев поэмы, но даже интонации напоминают гуманистические мысли седобородого калужского Пророка. И вдруг, сходство взрывается чудовищным выводом о необходимости – во имя победы разума – уничтожать классовых врагов. И ведь это Владимир Луговской, поэт огромного таланта! Позднее, в пятидесятых, к концу жизни, он сам многое переосмыслит. А тогда – вот таково было время, таковы были эти люди, такова их вера.
Мог ли компромисс между утопическими целями и реальными средствами, компромисс, главным результатом которого был НЭП, продлиться дольше, чем он продлился в нашей истории? Об этом спорили и будут спорить. Современный социал-демократический публицист В.В. Белоцерковский, говоря о годах расцвета НЭПа, отмечает: "Ленин и его соратники, вопреки расхожему мнению, не обманули крестьян: дали им землю и – чего даже не обещали! – свободу хозяйствования и рынок" ("Свободная мысль", N 1, 1999). Юрий Буртин считает НЭП вполне жизнеспособной формой конвергенции и показывает, что сам Ленин к концу жизни разсматривал НЭП не как отступление от социализма, а как сам социализм, во всяком случае, его начало ("Октябрь", N 12, 1998).
Ясно только, что компромисс НЭПа создавал не самые плохие перспективы для научно-технического прогресса, а успешный научно-технический прогресс мог бы, в свою очередь, благотворно влиять и на экономику, и на моральный климат, и даже на политическую обстановку в стране.
Конечно, разбраковка наук по степени их полезности для социализма, а заодно и разбраковка учёных, начались ещё при жизни Ленина. Для юношей и девушек "классово чуждого происхождения" в 1921 году были введены ограничения на поступление в вузы (хотя в первое время они явно соблюдались не слишком строго, о чём свидетельствуют организованные в 1924, а затем и в 1929 году "чистки" студенчества).
|
Проф. Владимир Таганцев разстрелянный в 1921 г., по имени которого и было названо всё сфабрикованное ГПУ «дело Таганцева» |
Тогда же доблестные чекисты принялись фабриковать первые дела, в сценариях которых задействовали инженеров и учёных. Но и это ещё не превратилось в систему. Приливы чередовались с отливами. Так, известное дело профессора Таганцева, закончившееся в августе 1921 года разстрелом 61 человека, среди которых было немало представителей научной, технической и творческой интеллигенции (в том числе поэт Николай Гумилев), вызвало недовольство правительства. Опасались, что подобные кровавые спектакли оттолкнут интеллигенцию от власти. Ленин раздражённо писал о Петрогубчека, сфабриковавшей дело: "Негодна, неумна"[7]. Осенью 1921 года руководство и часть кадров Петрогубчека были сменены.
Поэтому большую группу философов, историков, социологов, чьи взгляды были сочтены враждебными советской власти, в 1922 году целыми и невредимыми выслали из страны ("философский пароход"). А знаменитый экономист Василий Леонтьев, ставший впоследствии в эмиграции лауреатом Нобелевской премии, вспоминает, как в 1922 году его, студента Петроградского университета, вместе с друзьями неоднократно задерживали чекисты, в том числе и за такие "преступления", как расклейка плакатов с требованием свободы печати и демократии в государстве. По меркам того времени это сулило верный разстрел. Но в Петрограде 1922 год стал не только нэповским, но, до известной степени, "оттепельным". Чекисты ограничивались назидательными беседами, порой переходившими в длительные дискуссии с задержанными студентами, после чего всех отпускали по домам.
Молодёжь искренне увлекалась наукой, молодёжь стремилась к высшему образованию. Даже тем, кто разделял идеологию режима, наука представлялась не менее могущественной силой преобразования мiра к лучшему, чем революционная борьба. Выходцам из "бывших", "эксплуататорских" классов и сословий, сквозь все препятствия пробивавшимся на студенческую скамью, наука и техника, казалось, давали возможность работать в России и для России, не идя на компромисс со своей совестью. Организованная под руководством выдающихся учёных и инженеров старшего поколения, оставшихся в СССР (Павлова, Вернадского, Иоффе, Карпинского, Обручева и многих других), сеть научных и проектных организаций к концу 20-х годов создала условия для развития всех направлений науки и техники и превращения Советского Союза в передовую державу.
Но у власти в стране к этому времени находились уже другие люди. И новая правящая верхушка обнаружила неприятное для себя обстоятельство. Хотя инженеры и учёные добросовестно работали для процветания страны, а значит для укрепления режима, оказалось, что заставить науку руководствоваться одними политическими идеалами и довольствоваться только ролью "производительной силы" не так-то просто.
Внутри самой науки неизбежно возникают собственные движущие силы и собственные критерии. Важнейшим (в конечном счёте, единственным) критерием оценки научной деятельности является истина. Та самая, которая, как мы уже говорили, для настоящего учёного подчас дороже ценностей жизни <…>.
А времена изменились. То, что в эпоху ленинской идеократии, допускавшей компромиссы с реальностью, в том числе и с реальностью научных истин, вызывало у власти раздражение, становилось абсолютно нетерпимым при переходе к сверхтоталитарной сталинской системе. Новый "вождь" и "отец народов" испытывал патологический страх перед любым проявлением независимости. В конце 20-х, после удушения НЭПа, стеснённая до предела экономическая независимость оставалась только у крестьянства, а куцая, лишь в рамках профессиональной деятельности, независимость мысли – у научно-технической интеллигенции. Крестьянство выморили голодом, поморозили в ссылках и поработили, загнав в колхозы. А над инженерами и учёными органы ОГПУ принялись ставить собственные эксперименты. Отрабатывались оптимальные способы покорения.
В 1929 году ОГПУ сфабриковало дело Академии наук, а в 1930 году – ещё более громкое дело "Промпартии". Десятки видных учёных и инженеров обвинили в контрреволюционном заговоре и вредительстве. При этом чисто технические специалисты, такие, как теплотехник Рамзин, при условии "сотрудничества со следствием" (т.е. при согласии оговорить себя и своих коллег), ещё могли разсчитывать на помилование и будущее возвращение на волю. А такие выдающиеся учёные-экономисты, как Алексей Чаянов и Николай Кондратьев, были обречены.
Они продержались до самого конца НЭПа. Чаянов искренне верил в возможность свободной кооперации российского крестьянства и его процветания в нэповских условиях. Кондратьев явно не исключал нэповский СССР из мiровой экономической системы, где действуют общие законы развития. Сталинское уничтожение НЭПа означало гибель и для них, и для всех независимо мыслящих экономистов. С этого времени разрыв с реальностью, а с ним и репрессии против интеллигенции, непрерывно нарастали.
|
Первая «шарашка» ОГПУ, где в начале 1930-х творил свои самолёты авиаконструктор Н.Н. Поликарпов. Визит Менжинского, главы ОГПУ. В те годы было ещё модно баловаться таким «демократизмом», как совместные фото палачей и их жертв. Процесс назывался «перековка кадров в стране победившего социализма»… |
Не менее важное значение имел другой эксперимент карательных органов: в 1929-1930 годах группу заключенных авиаконструкторов во главе с Н.Н. Поликарповым и Д.П. Григоровичем заставили во внутренней тюрьме ОГПУ проектировать новый истребитель. Полученный результат – прекрасный для своего времени самолёт И-5 со скоростью полёта около 300 км/час – убедил в эффективности "шарашек". Значит, интеллект можно было использовать в наиболее удобной для властей форме: лишив его всех прав и окружив решётками и конвоем.
К концу двадцатых – началу тридцатых в советской науке, да и во всей стране, остался один-единственный человек, который позволял себе открыто говорить то, что думает, и которому всё прощалось: великий физиолог Иван Петрович Павлов. Принудительное внедрение в науку вульгаризованного марксизма вызвало его резкий протест. В своих письмах руководителям страны он обвинял их в "величайшем насилии над научной мыслью", заявлял, что "диалектический материализм при его теперешней постановке ни на волос не отличается от теологии и космогонии инквизиции".
Любому другому такие филиппики стоили бы головы. Павлова защищала всемiрная слава. Да вольнодумствующий гений по-своему был и полезен режиму: его безнаказанность свидетельствовала перед всем мiром о научных и гражданских свободах, якобы существующих в стране. Примечательно и то, что роль диссидента досталась именно учёному-естественнику. Философу, экономисту, историку, не говоря уже о писателе, не простили бы и сотой доли. Сразу уничтожили бы. А Павлов даже мог позволить себе не принять главу правительства, председателя Совнаркома Молотова, пришедшего не в тот час, когда они условились встретиться.
Правда, не стоит, наверное, и впадать в крайность, представляя великого физиолога только яростным врагом системы, как это делают некоторые современные авторы. В перестроечные годы появились публикации, показывающие, что при всей оппозиционности Иван Петрович Павлов, если не сжился, то по-своему сработался с советским строем. Так, весьма тёплое отношение было у него к С.М. Кирову. Его он выделял из остальной советской верхушки, доверял ему, принимал в любое время. Киров же, в свою очередь, всячески подчеркивал, что не вмешивается в творческие дела учёных (Сб. "Репрессированная наука" под ред. М.Г. Ярошевского, вып. II, СПб, 1994).
А вот что писал Павлов в президиум Академии наук СССР в ответ на требование представить научный план возглавляемого им института: "Мы работаем без плана, увлекаемые, так сказать, током самого изследования… И это не только не мешает делу, а вернее сказать, способствует тому, что новый материал накапливается неудержимо" ("Вопросы истории естествознания и техники", N 4, 1989). Прекрасно сказано, однако такой метод работы возможен лишь при условии неограниченного государственного финансирования и, что ещё важнее в условиях дефицитной экономики, привилегированного снабжения. Видно, что и то, и другое И.П. Павлов, в отличие от дореволюционных времен, уже воспринимал, как само собой разумеющееся.
А атмосфера в науке, как и во всей стране, год за годом сгущалась. Ортодоксальные мракобесы и просто воинствующие бездари, жаждавшие карьеры, яростно обвиняли своих научных противников в идеализме и метафизике, в непонимании законов диалектики и прочем, что по тем временам означало обвинение в политической неблагонадежности. Разрастались репрессии. И всё же, до середины тридцатых годов научно-технический прогресс в СССР шёл на удивление успешно. Не только осваивались готовые западные технологии и научные методы в ходе индустриализации, но было множество собственных достижений. Прежде всего, конечно, в оборонных отраслях, наиболее щедро финансируемых.
|
Академик, президент ВАСХНИЛ, член ЦИК СССР, Николай Иванович Вавилов, 1935 год
|
Так, работы по радиолокации, проводившиеся в Ленинграде П.К. Ощепковым, поначалу опережали английские. Специальное КБ по радиолокации было создано ещё в конце 1933 года, первые успешные эксперименты по радиообнаружению самолётов проведены в январе 1934 года, а к началу 1935 года был изготовлен опытный образец зенитного радиолокатора.
В начале тридцатых годов советские учёные и конструкторы лидировали и в создании нового, перспективнейшего класса летательных аппаратов – вертолётов. Особенно выделялись машины, создававшиеся под руководством профессора А.М. Черемухина. Он лично их и испытывал. В августе 1932 года Черемухин на вертолёте 1-ЭА достиг высоты более 600 м, что явилось по тем временам феноменальным достижением, но из-за секретности не было зарегистрировано, как мiровой рекорд. (До этого вертолёты поднимались на считанные десятки метров.)
Вообще, если согласиться с мнением, что самым наглядным показателем научно-технического развития страны является авиация, то Советский Союз 1935-36 года придется признать едва ли не ведущей державой: наша военная авиация (пассажирская пребывала в зачаточном состоянии) была в это время передовой. Истребитель И-16, созданный под руководством Поликарпова (после его освобождения) и бомбардировщик СБ, созданный под руководством Туполева (до его ареста) составили эпоху в мiровом авиастроении. Это были первые выпускавшиеся массовой серией самолёты, выполненные по схеме гладкого моноплана с убирающимся шасси, развивавшие скорость свыше 400 км/час.
Очень успешно развивалась физика. Именно в тридцатые годы заявили о себе многие талантливые, тогда ещё совсем молодые теоретики и экспериментаторы, которым в близком будущем суждено было стать создателями отечественного атомного оружия.
В полную мощь развернулась геологическая наука. Были изследованы громадные территории, до того почти неизученные. Открыты многочисленные месторождения, обезпечившие развитие страны на десятки лет вперед.
В сфере медицины в тридцатые годы работали свыше 50 научно-изследовательских институтов. Наша медицинская наука отвечала мiровому уровню, многие учёные заслужили всемiрную известность. Самых впечатляющих успехов добилась эпидемиология, искоренившая массовые инфекционные болезни, бывшие в прежнее время бичом населения.
Наука не могла противостоять впрямую теряющему разсудок режиму. Но реально получалось так, что в раздавленном обществе, среди всеобщей рабской покорности, только она одна – своими средствами – и сопротивлялась безумию, спасая страну. В свою очередь, финансовое и материальное обезпечение науки было одним из немногих разумных действий тогдашнего режима вообще, а среди них, несомненно, важнейшим.
|
Военный парад в Москве. Прожектора ПВО. 1940 год |
Кстати, оплата труда научно-технической интеллигенции была в тридцатые годы самой низкой за всю советскую историю. Учёных относили к категории "служащих", что означало мизерную зарплату и скудные нормы снабжения по карточкам (до их отмены в конце 1934 года). Творческую энергию интеллигенции питали любовь к науке, патриотизм, а во многих случаях – и неутраченная ещё вера в идеалы социализма. Казалось, что беззакония и дикости – нечто временное, преходящее, что такое явное безумие просто не может долго продлиться.
По свидетельству современников, даже честная бедность служила своеобразным стимулом для творческой работы. Занятия наукой и техникой означали пусть не материальный, но духовный прорыв из убогого, безправного быта в высокий мир, где знания и мысль становятся решающей силой. И с 1926 по 1937 год число научных работников и инженеров в Советском Союзе возросло в 5-6 раз[8].
* * *
А потом – пламенем термоядерной вспышки полыхнул всеуничтожающий взрыв Большого террора. До той поры, а также в более позднее, послевоенное время безумие сталинского режима имело некие опредёленные (хотя и безумные) цели, и в действиях его прослеживалась некая (хотя и безумная) логика. Большой террор был пароксизмом безумия в чистом виде, вне всякой осмысленности.
Игорь Ефимов в одной из своих статей утверждает, что Большой террор породила ненависть посредственности, воплощением и выразителем стремлений которой был Сталин, к таланту. Поэтому, мол, истребляли прежде всего специалистов. Нет сомнений, в той мясорубке зависть и ненависть "низковольтных" (по выражению Ефимова) к "высоковольтным", худших к лучшим, справляли своё страшное торжество. Но в целом, гипотеза Ефимова – ещё одна попытка увидеть хоть какую-то, пусть чудовищную логику там, где никакой логики быть не могло.
И не только в том дело, что для расчистки дороги перед бездарью и приведения настоящих специалистов в состояние ужаса и покорности не требовалось такого массового истребления последних. Разстрельные списки по нашему городу 1937-1938 г.г., публиковавшиеся в ленинградских газетах в конце 80-х - начале 90-х, показывают, что среди погибших соотношение интеллигенции и рабочих, в том числе самых неквалифицированных – землекопов, грузчиков, возчиков, сторожей, – было примерно таким, как в действительности того времени.
|
«Французско-немецкий шпион» авиаконструктор А.Н. Туполев, один из самых гениальных творцов авиации ХХ века. Фото из разстрельного следственного дела НКВД |
Другое дело, что погибали – независимо от образования и таланта – прежде всего самые порядочные, не способные на доносы и подлость. И другое дело, что, хоть каждая человеческая жизнь безценна, истребление именно специалистов, тем более накануне войны, имело последствия, несравнимые с их чисто арифметическим числом. Да и само число – даже в общей массе загубленных – было огромным. Ведь инженеры и учёные целых отраслей, важнейших, оборонных, подчистую пошли в пыточные кабинеты, в разстрельные подвалы, в лагеря. Полностью были разгромлены авиационные, кораблестроительные, ракетные НИИ и КБ. (Вертолётчик Черемухин угодил в одну тюрьму с Туполевым. Конструкцию вертолёта первым довёл до серийного производства русский эмигрант Сикорский в США.)
Да что оборонные отрасли! Невиннейшая научная организация, где никакого вредительства и выдумать невозможно, Пулковская обсерватория, гордость нашей науки, "астрономическая столица мiра", как её называли ещё с ХIХ века, подверглась такому погрому, что за 1937-38-й годы не выпустила ни одного отчёта о научной работе. Их место заняли отчёты об инвентаризации книг и рукописей библиотеки и архива обсерватории (вычищались труды репрессированных учёных).
Пожалуй, некую сумасшедшую логику можно усмотреть лишь в том, что раньше других отраслей начала страдать и в итоге, даже на общем фоне, сильнее всех пострадала – биология. Мысль о вредительстве с помощью невидимых глазу микробов показалась сотрудникам ОГПУ-НКВД наиболее удачной для фабрикации дел, поэтому в среде микробиологов массовые репрессии шли уже с 1930 года.
К тому же, разрушив сельское хозяйство, режим требовал от биологической науки быстрого повышения урожайности, выведения сверхэффективных сортов и пород. Для карьеристов, интриганов, лжеучёных вроде Лысенко это открывало широкие возможности (хотя и такие погибали), для честных изследователей – означало, по меньшей мере, крушение их дела, а чаще – мученическую смерть.
Кто знает, если бы Иван Петрович Павлов не умер в 1936 году, смог бы он уцелеть в адском пламени последовавших лет, защитила бы его мiровая слава? Гениальному и тоже всемiрно признанному Николаю Ивановичу Вавилову Сталин во время последней аудиенции в ноябре 1939 года презрительно бросил: "Ну что, гражданин Вавилов, так и будете заниматься цветочками, лепесточками, василёчками и другими ботаническими финтифлюшками? А кто будет заниматься повышением урожайности сельскохозяйственных культур?" "Вождь" мог бы и Павлову что-нибудь столь же ядовитое процедить насчёт его собачек, а потом отдать ежовским или бериевским палачам.
|
Академик Н.И. Вавилов. Выявил древние мiровые очаги формообразования культурных растений и создал учение о мiровых центрах их происхождения. Обосновал учение об иммунитете растений. Им создана крупнейшая в мiре коллекция семян культурных растений. Заложил основы системы испытаний сортов полевых культур. Сформулировал принципы работы аграрных наук, создал сеть научных учреждений в этой области. Убит в тюрьме в 1943 г. Фото из следственного дела НКВД |
За последнее десятилетие о сталинском терроре сказано и написано столько, что, кажется, никакие, факты не способны больше поразить читателя. Но мы всегда будем поражаться подвижничеству и патриотизму учёных, которые посреди пожара, будучи день за днём и год за годом на волосок от гибели, с непреклонным упорством трудились для своего народа.
Николай Вавилов погиб в тюрьме от голода, а вся страна в годы войны сажала картошку сорта "лорх", по имени одного из немногих неарестованных вавиловских сотрудников – профессора А.Г. Лорха.
Не кто иной, как Владимир Иванович Вернадский, до революции – один из видных деятелей кадетской партии, сам потерявший в годы террора многих друзей и учеников, резко критически относившийся, как показывают дневники, писавшиеся им для себя, и к событиям, и к правителям, – не кто иной, как он, первым из наших учёных, в июле 1940 г. направил Молотову письмо с призывом срочно начать работы по использованию атомной энергии урана. Вернадский тревожился, что наша страна может отстать в ядерной гонке. Он предвидел, чем это грозит.
Великий учёный и авиаконструктор, он же безправный зэк, Андрей Николаевич Туполев в 1940 году так обращался к своим сотрудникам, собранным из лагерей в "шарашку" (по воспоминаниям его помощника Леонида Кербера):
"Нас не информируют, нам приказывают, однако только осел может не видеть, что дело идет к войне. Не менее ясно, что никто, кроме нас, спроектировать нужный стране бомбардировщик не может. Мы любим свою родину не менее других и, наверное, больше, чем те, кто нас собрал сюда. Условия трудные, а если отрешиться от личных огорчений и взглянуть шире – трагические. И, понимая всё это, я ставлю перед вами задачу, которую никто, кроме вас, не выполнит… Давайте сожмем зубы и решим эту задачу. Времени у нас в обрез, но надо успеть. В этом залог освобождения, нельзя нам в войну оставаться арестантами, нельзя воевать в цепях".
И тюремное КБ Туполева создало самолёт Ту-2, лучший фронтовой бомбардировщик Второй Мiровой войны. Равных ему не было ни у немцев, ни у наших союзников. Только из-за самодурства Сталина, который в 1942 году, вопреки доводам и просьбам специалистов, остановил по своему капризу начавшееся уже развертывание массового производства Ту-2, фронт до конца войны почти не получал этих превосходных самолётов.
Выдающийся микробиолог Лев Александрович Зильбер (старший брат писателя Вениамина Каверина) в лагере на Печоре сумел разработать способ получения особых дрожжей из ягеля – оленьего мха. Эти дрожжи были концентратом витаминов и в несколько дней спасали от смерти больных пеллагрой зэков. Зильбер, человек неуёмной энергии и редкого мужества, добился у начальства, чтобы его опыт борьбы с пеллагрой был широко распространен в лагерях Крайнего Севера.
|
Сборка опытного образца изделия «103» (будущий наиболее удачный советский фронтовой бомбардировщик Великой Отечественной Ту-2) в цехе авиазавода № 156, он же – НКВДшная «шарашка» ЦКБ-29. 1940 г. |
Несмотря на пытки, Зильбер не подписал на следствии никаких признаний своей "вины". А мысль его работала непрерывно в самых страшных условиях заключения. Именно в тюрьме и в лагере в 1940-1944 годах он сформулировал основополагающие идеи вирусно-генетической теории рака. Записал микроскопическими буквами на добытой с трудом папиросной бумаге, прятал от соглядатаев. И драгоценную многостраничную рукопись, уместившуюся на нескольких десятках квадратных сантиметров и свернутую до размеров пуговицы, сумел передать при свидании – под неусыпным наблюдением охраны – близкому другу и сотруднице З.В. Ермольевой (создательнице отечественного пенициллина). Просил, если его не освободят, напечатать рукопись под псевдонимом. Такой сюжет не придумал бы и Дюма.
И никакому воображению не представить, сколько могли бы сделать все эти люди, и погибшие, как Вавилов, и выжившие, как Туполев и Зильбер, и даже не бывшие в заключении, как Вернадский, – сколько могли бы они сделать, если бы жили и работали в нормальных условиях. Россия была бы сейчас богатейшей и могущественнейшей страной мiра, а ускорение, <…> наверное, позволило бы ей пройти сквозь многие преграды на пути к Цели.
* * *
Избиение Сталиным научно-технической интеллигенции подорвало оборонную мощь страны. Если в середине тридцатых годов наша военная техника была передовой и темпы её обновления не уступали западным, то в конце тридцатых, когда все крупные страны в предвидении новой мiровой войны стремительно перевооружались, в СССР изследовательские и конструкторские работы были почти парализованы[9]. Достаточно сказать, что в 1937-1940 годах в производство не поступил ни один новый тип самолётов. До самого конца 1940 года авиапромышленность выпускала отставшие от времени истребители И-16 и И-153. (Как сдержанно отмечает в своей книге, написанной в застойные времена, известный авиаконструктор и историк авиации В.Б. Шавров, "из-за отсутствия других, лучших объектов для загрузки серийных заводов".)
И всё-таки, подвижничеством советской научно-технической интеллигенции новые, вполне современные образцы самолётов, танков, орудий, боеприпасов к началу войны были созданы.
Мы восхищаемся мужеством солдат, идущих в атаку под вражеским огнем, несмотря на то, что в их цепи то слева, то справа падают убитые и раненые. Так что сказать о мужестве наших учёных и инженеров в предвоенные годы? Сталинщина косила их пострашнее пулеметов. А им надо было не просто идти под огнем, но творить! Высвобождать все ресурсы мозга, включая интуицию и фантазию, чтобы в битве умов победить своих противников, вроде Вилли Мессершмитта. В тех-то условиях…
|
Сталин – «почётный член» Академии Наук СССР. Образованнейшим русским Царям XIX-ХХ века – далеко до Кобы Джугашвили. Академиками никто из них не был… |
Они даже не имели естественного права на ошибку в своих поисках. Вот только один пример. В НПО, где работал автор этой книги, и в 70-е, и в 80-е годы ещё вспоминали, как в 1940 году с предприятия (тогда завода Наркомата боеприпасов) органы НКВД "увели" 11 человек, которых больше никто и никогда не видел. При модернизации капсюлей к патронам авиационных пулеметов была допущена ошибка, приводившая к осечкам при стрельбе, а в некоторых случаях – даже к выходу пулеметов из строя. Ошибка исправимая (она и была быстро исправлена). В застойные времена за более серьезные просчёты расплачивались даже не выговором, а замечанием в директивном письме или сеансом мата в кабинете замминистра. Но тогда – погибли безвестно и страшно одиннадцать человек, одиннадцать чьих-то сыновей, мужей, отцов, одиннадцать необходимых стране специалистов. Те, кто принимал какое-то участие в неудачной работе, и те, кто не имел к ней никакого отношения.
Вот в таких условиях трудились накануне войны и честно выполнили свой долг все эти люди, и заключенные, и "вольные". Начиная от всемiрно известных авиаконструкторов, таких, как Туполев и Ильюшин, и кончая теми, чьи имена вспомнят сейчас только считанные специалисты, например, конструктором зенитных орудий Логиновым или химиком Лединым, отработавшим в 1940 году на основе гексогена мощные взрывчатые составы для снаряжения боеприпасов.
(Задумаемся над печальной особенностью нашей общей памяти и психологии: имена всевозможных подонков советского и дореволюционного времени кочуют из публикации в публикацию. Обычно предаются проклятию, иногда поднимаются на щит – национал-патриотической прессой. Но так или иначе, держатся на слуху. А имена людей, которым страна обязана самим своим существованием, даже не то что забыты, просто никого не интересуют. Чего ждать от молодёжи, взрастающей в таком информационном поле?)
Да, эти люди выполнили свой долг. И не их вина, что созданные ими прекрасные образцы вооружений летом 1941 года промышленность только-только начала осваивать. Не их вина, что Красная Армия, сама обезглавленная и подставленная Сталиным под внезапный удар, вступила в механизированную войну, оснащённая безнадежно устаревшей техникой.
Пропаганда застойных лет вовсю эксплуатировала тему подвига советских солдат и офицеров, остановивших в начальный период войны вражеское нашествие. Конечно, они были героями. Но в чём конкретно заключался их героизм? Героизм летчиков, которые на истребителях И-16 с их скоростью 450 километров, фанерными фюзеляжами, незащищенными бензобаками, без радиостанций, вступали в бой с "мессершмиттами" (скорость на сотню километров больше, живучая цельнометаллическая конструкция, надежная радиосвязь между собою и с землей)? Героизм танкистов, которые на легких танках БТ с 13-миллиметровой броней сходились с немецкими средними Т-III и Т-IV, закованными в 30-миллиметровые бронепанцири? Наконец, героизм красноармейцев, которые пытались остановить те же немецкие танки единственным оружием – бутылками с горючей смесью, потому что никаких других противотанковых средств просто не было?
|
Туполевская «шарашка» ЦКБ-29 на ул. Радио в Москве |
Что – конкретно – могли они сделать при всём своём героизме? Только одно: постараться подороже продать свою жизнь. То есть, всё равно погибая, попытаться (если повезет) причинить противнику хоть какой-то ущерб. В советской литературе бытовало ироническое отношение к японским камикадзе. Конечно, одурманенные пропагандой, они погибали за неправое дело. Тысячами. Наши камикадзе, за правое дело, погибали миллионами.
Полтора года длился так называемый "начальный период" войны. Полтора года, пока военные заводы, эвакуированные в Сибирь и на Урал (если бы к войне подготовились и нашествие не проникло в глубь страны, их бы не пришлось перевозить!) укоренялись на новых местах, иногда просто в чистом поле, пока осваивали выпуск новых образцов техники, Красная Армия терпела страшные поражения и отступала. В конце 1942 - начале 1943 года перестройка промышленности завершилась, на фронт пошёл мощный поток современных вооружений и боеприпасов, и в ходе войны, по официальной советской терминологии, произошёл "коренной перелом".
Совершенно прав петербургский учёный и публицист Ю.П. Петров, когда утверждает, что главный вклад в этот "перелом" внесла научно-техническая интеллигенция (факт, который в советское время не то чтобы замалчивали, но и не слишком акцентировали, предпочитая воспевать трудовой героизм рабочего класса).
Война заставила считаться с интеллигенцией. Война показала, что научная и инженерная мысль является решающим фактором победы. Так, например, когда понадобилось резко увеличить выпуск винтовок, на оружейных заводах подняли из архивов и пересмотрели все отклоненные прежде изобретения и рационализаторские предложения. Большинство внедрили, и за короткий срок выпуск винтовок возрос вдвое.
Несмотря на усиливавшийся износ оборудования, которое в военное время невозможно было заменить, несмотря на низкую квалификацию основной массы рабочих (женщин, подростков), поток технических решений обезпечивал непрерывное снижение трудоемкости, а значит, рост производства. Так, на изготовление одной 76-мм дивизионной пушки ЗИС-3 конструкции В. Грабина в 1942 году затрачивалось 1029 станкочасов, в 1943 году – 909, в 1944 году – всего 475. Для соединения броневых деталей взамен трудоемкой клепки под руководством академика Е.О. Патона были отработаны самые прогрессивные в мiре методы электросварки. Подобных примеров можно привести множество.
Причём, во второй половине войны Красная Армия не только получала оружия намного больше, чем немецкая. Оружие это, как правило, было совершеннее вражеского. Наша научно-техническая интеллигенция (после всех сталинских кровопусканий!) и здесь одержала победу над нацистскими специалистами. Бронированные штурмовики Ил-2 и Ил-10 Ильюшина с мощными моторами Микулина, истребители Ла-5ФН и Ла-7 Лавочкина с непревзойдёнными по надежности моторами Швецова, средние танки Т-34 Кошкина, Морозова, Кучеренко, тяжелые танки ИС-2 Котина и Духова
|
Будущий творец Русского Космоса С.П. Королев. Бутырская тюрьма. 29 февраля 1940 г., четвёртый год заключения…
|
были лучшими боевыми машинами своего класса не только на советско-германском фронте, но и во всей Второй Мiровой войне.
"Производительность труда" наших инженеров и учёных в годы войны кажется невероятной. Так, например, основу огневой мощи сухопутных войск Красной Армии составляли гаубицы и пушки калибров 122 и 152 мм, созданные в КБ великого артиллерийского конструктора Федора Федоровича Петрова. Аналогичные немецкие (а также американские и английские) артсистемы уступали его орудиям настолько, что и сравнивать их несерьезно. В разгар войны КБ Петрова непрерывно разрабатывало и испытывало новые образцы, модернизировало прежние, осуществляло авторский контроль за серийным производством на заводах. И при этом громадном объеме работ численность КБ вместе с чертежниками и копировщицами ("ксероксов" не было, каждый из безчисленных чертежей надо было для светового размножения вручную скопировать тушью на кальку), вместе со всем обслуживающим персоналом – не превышала 60-70 человек. Таких результатов, конечно, не добиться только принуждением и угрозой репрессий. Такую энергию дают сознание правого дела и подлинный патриотизм.
Советские инженеры и учёные выковали Победу. А то, что даже в конце войны, когда наша армия получала больше техники, чем вражеская, да притом лучшего качества[10], её потери всё равно были выше немецких, можно объяснить только тем, что советские полководцы, за редкими исключениями, просто не умели и не хотели беречь солдатские жизни. То есть, по-настоящему так и не научились воевать.
* * *
7 августа 1945 года, на следующее утро после взрыва атомной бомбы над Хиросимой, одна из американских газет поместила под своим заголовком вместо даты выхода: "Второй день Первого года Первого века Атомной эры".
Действительно, началась новая эра. Достижение политических целей сталинского режима, – а целью становилось, ни больше, ни меньше, мiровое господство, – теперь целиком зависело от науки. Требовалось создать атомное оружие, реактивную авиацию, ракетную технику.
И Сталин принимает решение, во-первых, поощрить учёных, значительно повысив им оклады. Обстоятельство, которому, казалось, можно только радоваться. Все и радовались, благодарили и славили вождя. Встревожился один-единственный человек – мудрый и безстрашный Петр Капица. В марте 1946 года, сразу после того, как вышло постановление о новой системе оплаты, он направил Сталину письмо с возражениями против установленных методов оценки научного труда – в зависимости от должности и учёной степени, а не от эффективности работы. Капица предвидел опасные последствия и был совершенно прав, но на его предупреждения не обратили внимания (хорошо ещё, сам за них не пострадал).
|
Производство орудий в тылу. Великая Отечественная война |
А во-вторых, – и это главное, – остро, как никогда, нуждаясь в науке, сталинщина не могла допустить, чтобы научный мiр ощутил себя самостоятельной силой. Нужно было раздавить интеллект ещё сильней, чем прежде, и в то же время добиться от него невиданной продуктивности в создании новых видов оружия.
То есть, Сталин попытался решить задачу, которая оказалась не под силу Гитлеру: окончательно разрушить двуединую природу научно-технического прогресса, уничтожить вместе с гуманной компонентой свободу творчества, сохранив и усилив эффективность одной только смертоносной составляющей.
Методы решения были чудовищно примитивны, они порождались больным сознанием. Но, в отличие от пароксизма 1937 года, в послевоенном безумии сталинской научной политики была "своя система", была последовательность, и это обезпечило временный успех.
После короткого (конец 1945 - начало 1946 года) оживления международных контактов советской науки, связи с зарубежными научными кругами были решительно оборваны. Одна за другой пошли по нарастающей громовые кампании "борьбы с раболепием и низкопоклонством перед западной наукой", "утверждения приоритета отечественной науки и техники", "борьбы с безродным космополитизмом".
Самой, так сказать, технологически простой была кампания борьбы с "космополитами", то есть, с учёными еврейского происхождения, которых шельмовали, повсеместно выгоняли с работы (даже академика Абрама Федоровича Иоффе выгнали из Физико-технического института, который он создал и которым руководил свыше 30 лет), часто репрессировали. Объект преследований был очевиден и замаскироваться никак не мог: "пятый пункт" в анкете – собственный или одного из родителей – сразу выдавал преступника.
При всей простоте, кампания по борьбе с космополитами была, пожалуй, и самой эффективной с точки зрения целей, поставленных режимом: научный мiр, сплоченный недавними военными испытаниями, ожидавший после Победы каких-то перемен к лучшему, был расколот вдребезги и на него нагнали хорошего страха.
Другие кампании требовали организации и режиссуры. Впрочем, поскольку безумие, в отличие от нормального мышления, тяготеет к шаблонам, к единому шаблону всё быстро и свелось.
В каждой отрасли науки выбиралась подлежащая разгрому "лженаучная" и "упадническая" (полное уже совпадение с нацистской терминологией) концепция, созданная, конечно, американскими реакционерами. Обнаруживались её злонамеренные последователи в рядах советских учёных. Им противопоставлялась абсолютно правильная, философски выдержанная концепция отечественного классика, давно покойного и потому безсловесного и беззащитного. Правильную теорию отстаивал и развивал современный деятель, носитель "прогрессивных" идей, имеющий сплоченный штаб погромщиков и пользующийся поддержкой власти.
|
Академик Т.Д. Лысенко громит генетиков на сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им. Ленина (ВАСХНИЛ). 1948 |
Освещение кампаний обезпечивалось всей мощью пропагандистского аппарата – газет, радиовещания, огромной сети политпросвещения. Известные узкому кругу специалистов научные тонкости, – будь то вопросы химических связей, локализации нервных функций, отношения между лексикой и грамматикой, – требовалось знать всему народу. Такого размаха "научной популяризации" не было ещё в истории человечества. Делалось это сознательно, для отвлечения людей от тягот послевоенной жизни, или просто в порядке общего сумасшествия, – наверное, и тогда невозможно было понять, а уж теперь тем более.
Так или иначе, пропаганда вдалбливала миллионам людей, кто "прав", кто "неправ" в научных спорах. И положение заклейменных "неправых" становилось трагическим. Им приходилось либо униженно каяться, либо становиться жертвами репрессий. Зачастую от изгнания с работы и ареста не спасало и покаяние.
Наиболее известен разгром генетики, на примере которого чётко прослеживаются все компоненты схемы. Реакционная теория – "менделизм – вейсманизм – морганизм", по фамилиям основоположников этой науки. Покойный отечественный классик – известный садовод И.В. Мичурин, скончавшийся в 1935 году. (Практиком он был, действительно, выдающимся, но никаких теоретических трудов не оставил, если не считать знаменитого изречения, украшавшего ещё и в семидесятые годы все школьные кабинеты биологии: "Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у неё – наша задача".) Современный лидер "прогрессивной мичуринской биологии", конечно, Трофим Лысенко.
Кульминацией кампании стали в 1948 году погромная августовская сессия Академии сельскохозяйственных наук и приказ министра высшего образования Кафтанова, согласно которому все генетики и все сочувствующие одним махом были уволены из всех вузов.
Итогом кампании, помимо безчисленных человеческих трагедий, стала полная катастрофа отечественной биологии[11]. В школах и вузах вместо биологических наук в головы молодого поколения вбивалась чудовищная смесь измышлений под названием "мичуринская биология". Как строжайшая тайна, скрывались огромные успехи западной науки, которая стремительно приближалась к раскрытию молекулярных механизмов двух самых кардинальных биологических процессов: наследственной передачи признаков и синтеза белка.
В 1953 году Уотсон и Крик расшифровали молекулярную структуру ДНК, тем самым раскрыв путь к выяснению структуры генов, к вскрытию механизмов их самовоспроизведения и их предопределяющего влияния на синтез белков. <…> А Лысенко и его команда продолжали остервенело отрицать само существование генов и вообще каких бы то ни было специальных материальных
|
Издевательские карикатуры тех лет против генетиков на обложке юмористического официоза. «Правильного» лысенковца («мичуринского») представляет тип в «вышиванке». Украинизация не отстаёт от партийной идеологии… |
основ наследственности.
Вслед за генетикой настал черед физиологии. В конце июня – начале июля 1950 года грянула объединенная сессия Академии Наук и Академии Медицинских Наук СССР, получившая название "павловской", потому что в этой отрасли на роль непогрешимого отечественного классика был назначен И.П. Павлов. Сталинский режим разсчитался с Иваном Павловым после его смерти. Разсчитался подлейшим образом. Имя великого учёного-гуманиста сделали жупелом, знаменем мракобесия и погрома науки.
К "реакционным лжеавторитетам" отнесли крупнейших зарубежных учёных в области физиологии и неврологии. Главным обвиняемым оказался академик Леон Абгарович Орбели, любимый ученик Павлова. Лидером "прогрессивного", истинно "павловского" направления в советской науке стал некто К. Быков, которого ещё в двадцатые годы Павлов изгнал из своего института за фальсификацию результатов экспериментов.
В итоге "павловской" сессии были выброшены с работы многие выдающиеся учёные, пресечены изследования на ряде важнейших направлений. Началась вакханалия в смежных науках. Примитивно понятое учение об условных рефлексах стало насаждаться в психологии и психиатрии, став преградой их нормальному развитию. Огромен был ущерб, нанесенный практике медицины и воспитания. Повсюду требовалось лечить и учить "по Павлову". Обвинения в "антипавловских методах", равносильные обвинениям во вредительстве, стали для интриганов и доносчиков надежнейшим способом сведения счетов с неугодными им специалистами.
* * *
Ни о каком сопротивлении со стороны науки, ни о каких попытках гонимых учёных защитить хотя бы своё достоинство, разумеется, и речи быть не могло. Но сталинский режим, втянувшийся после войны в упоительный процесс "истребления наук" (прямо по Салтыкову-Щедрину), сам очень быстро стал ощущать некие пределы, заходить за которые было опасно, ибо означало военный и хозяйственный крах государства.
В июне 1951 года прошло всесоюзное совещание по теории химического строения. На роль непогрешимого отечественного классика был назначен скончавшийся аж в 1886 году А.М. Бутлеров (действительно, великий химик и оригинальный человек, увлекавшийся, между прочим, модным в его время спиритизмом, что в советских его биографиях, разумеется, строжайше замалчивалось). Вредоносной теорией, "порождением растленной англо-американской империалистической буржуазии", была объявлена теория резонанса химических связей Лайнуса Полинга (известного американского учёного и борца за мир, дважды лауреата Нобелевской премии, впоследствии иностранного члена Академии Наук СССР и большого друга Советского Союза).
Но за словесными громовыми раскатами, клеймившими отечественных "паулингистов-ингольдистов" (по аналогии с "вейсманистами-морганистами"), конкретных оргвыводов последовало на удивление немного. Претендентов на роль химического Лысенко, таких как Челинцев, откровенно жаждавших крови, окоротили. От "паулингистов-ингольдистов" приняли покаяние, и широкие репрессии против химиков не начались. Власть вовремя спохватилась: разгромить химическую науку означало подорвать всё народное хозяйство и всю оборону.
Ещё любопытней обернулось дело в физике. Там с начала тридцатых годов шла ожесточённая борьба против "физического идеализма", то есть квантовой механики и теории относительности. Действительно, новая физика своими огромными успехами противоречила примитивно сформулированным положениям диалектического материализма. И в 1947 году на грандиозном "философском совещании" сам главный сталинский идеолог Жданов дал указание громить "физический идеализм", то есть современную физику и всех, кто в ней работает и её пропагандирует.
Была создана специальная полузакрытая комиссия, готовившая на 1949 год всесоюзное совещание физиков по образцу лысенковской сессии Академии сельхознаук 1948 года. Энергично тасовали покойников, подбирая отечественного классика физики. Кажется, собирались остановиться на кандидатуре скончавшегося в 1912 году П.Н. Лебедева, первооткрывателя давления света, явления достаточно материалистического, чтобы быть понятным даже сталинским идеологам. В спешном порядке выпустили том его сочинений (для надёргиванья цитат).
|
Тогда генетиков в СССР представляли публике одновременно фашистами, шпионами империализма, убийцами, диверсантами и террористами. Вот типичная карикатура на генетиков в советской прессе тех лет. Примечательно, что у самого этого карикатуриста «Бор. Ефимова» (настоящее имя – Борис Хаимович Фридлянд) в годы большого террора разстреляли старшего брата Мойшу (псевдоним «Михаил Кольцов», журналист и член редколлегии «Правды»). Но это нисколько не мешало и в дальнейшем Б. Фридлянду служить верой и правдой советскому строю в совершенно любой период его существования, от Сталина до Ельцина. |
Лжеучёными, агентами американского империализма собирались объявить, конечно, Эйнштейна, Бора и далее по списку всех видных зарубежных физиков. Тут затруднений не возникало, так же, как и с кандидатурами жертв из числа физиков отечественных. Выбор был большой.
Однако, разгромное совещание не состоялось. Академик А.П. Александров уже в конце 80-х, в перестроечные годы, слегка по-видимому преувеличивая свою былую храбрость, вспоминал:
"Меня вызвали в ЦК партии и завели разговор, что квантовая теория, теория относительности – всё это ерунда. Но я им сказал очень просто: "Сама атомная бомба демонстрирует такое превращение вещества и энергии, которое следует из этих новых теорий и ни из чего другого. Поэтому, если от них отказаться, то надо отказаться и от бомбы. Пожалуйста: отказывайтесь от квантовой механики и делайте бомбу сами, как хотите". Вернулся. Разсказал Курчатову. Он сказал: "Не безпокойтесь". И нас действительно по этому поводу больше не безпокоили. Но притча такая ходила, что физики отбились от своей лысенковщины атомной бомбой".
Судя по воспоминаниям других участников событий, отвести занесённый топор удалось далеко не так легко, как об этом повествует Александров, и кроме Игоря Васильевича Курчатова, возглавлявшего советский атомный проект, огромную роль в спасении физики сыграл и тогдашний президент Академии Наук СССР, родной брат Николая Вавилова, заморенного голодом в тюрьме, Сергей Иванович Вавилов – одна из трагичнейших фигур даже на фоне всей нашей трагической истории.
Вынуждаемый на каждом шагу писать и говорить не то, что он думает, повторять все ритуальные восхваления Сталину, публично поздравлять и обнимать Трофима Лысенко, убийцу своего брата, вынуждаемый идти на унизительные уступки, зачастую быть безпомощным свидетелем уничтожения и учёных, и целых научных направлений, Сергей Вавилов (в чём он признавался только самым близким сотрудникам) в этих безумных условиях делал главное дело своей жизни: спасал советскую физику и вообще всё то, что в нашей науке ещё можно было спасти. Когда в 1951 году он скончался за своим рабочим столом, врачи, производившие вскрытие, были потрясены: на сердце его было девять рубцов от перенесенных инфарктов. Он жил, постоянно подавляя и скрывая свою сердечную боль.
Да, сталинщина ощутила пределы, у которых следует остановиться. Ведь даже кибернетику, утверждавшую наличие объективных законов управления и тем самым посягавшую на святая святых – божественность вождя, кибернетику, оплёванную и проклятую с такой яростью, какая, кажется, и генетике не доставалась ("буржуазная лженаука", "служанка мракобесия", "продажная девка империализма"), в отличие от генетики, тут же, не переставая проклинать, явочным порядком и разрешили. Слишком она была нужна для военных целей.
|
Первый компьютер в истории человечества ENIAC, построен в США в 1946. Он был способен программироваться, мог складывать или вычитать 5000 раз в секунду. |
Труды Винера и других западных кибернетиков, конечно, оставались под запретом, ссылаться на них было бы самоубийством, но позволялось, тайком питаясь крохами зарубежной информации и мучительно изобретая давно изобретённые "велосипеды", создавать компьютеры под именем электронно-счётных машин. (Всё материалистично, это просто такие машины, вроде особых арифмометров!) В 1950 году под руководством академика Лебедева была создана МЭСМ – малая электронно-счётная машина, первый советский компьютер, примитивный даже по тем временам. Но в 1952-1953 годах появились уже большие машины – БЭСМ Лебедева и "Стрела" Базилевского – с гораздо более широкими возможностями.
И ведь не только разгром науки остановился у рубежей, за которыми начинались оборонные отрасли. Превозмогая себя, режим демонстрировал своеобразную терпимость (немыслимую в нацистской Германии, достаточно вспомнить судьбу Фрица Габера) и к конкретным учёным. Тем, кто выжил в заключении и трудом "искупил вину" – Туполеву, Королеву, множеству других, – милостиво "прощалась" былая судимость по 58-й статье. Их награждали орденами и сталинскими премиями, их выбирали (назначали) в депутаты. Авиаконструкторам Лавочкину и Гуревичу, не говоря уже о многочисленных атомных физиках, в самые лютые годы борьбы с космополитизмом "прощалось" еврейское происхождение.
"Прощались" немыслимые анкетные язвы, за которые простому человеку уж точно не сносить бы головы. Например, у Юлия Харитона отец был белогвардейским журналистом, а потом – эмигрантским журналистом в Риге. После присоединения Латвии к Советскому Союзу в 1940 году отца сослали в Сибирь, где он вскоре погиб. И всё это не помешало сыну стать крупнейшим физиком-атомщиком, более того, одним из руководителей создания ядерного оружия.
Предполагалось, что в благодарность за такую терпимость, за огромные – в голодной и нищей стране – оклады, за саму возможность заниматься любимым делом, учёные будут работать с предельной активностью и обгонят супостата.
Да что ни говори, и атмосфера "холодной войны", оглушительные пропагандистские крики об американском империализме, о поджигателях нового мiрового пожара, действовали до поры до времени даже на рационально мыслящих учёных. Слишком страшны были жертвы и разрушения, причиненные недавним нацистским нашествием. Новая, ещё более страшная атомная угроза воспринималась всерьёз. Казалось, опять, как в туполевской "шарашке" 1940 года, возникает ситуация, когда приходится закрывать глаза на безумие правящего режима и, не щадя себя, трудиться для спасения страны.
|
Акад. С.А. Лебедев и В.А. Мельников за отладкой БЭСМ, первого отечественного компьютера, конец 1951 года
|
Разсказывают, что Петр Капица по моральным соображениям уклонился от участия в создании атомной бомбы. То был единственный случай, и даже Капице, при всех громадных заслугах (по его методу и под его руководством в войну производили кислород для промышленности) такой демарш мог стоить жизни. Капицу изгнали со всех должностей, но не арестовали. Он принадлежал к тем считанным людям, к которым Сталин испытывал нечто вроде уважения и которых не убивал даже за непослушание.
Но вот – противоположный и более характерный пример: известный физик-теоретик Игорь Тамм. В пламени Большого террора сгинули его младший брат и множество друзей, сам он в 1937-м чудом избежал ареста. Но после войны Тамм переживал, как тяжелейший удар, то, что его – то ли из-за репрессированных родственников, то ли из-за немецких предков – не привлекли к созданию атомного оружия. Он писал Жданову, от которого исходил запрет. Он убеждал главного сталинского идеолога, фанатичного изувера: "Вся моя деятельность дает мне право считать себя полноценным участником социалистического строительства. Прошу вас разобраться и устранить тягостное недоразумение".
Один из биографов Тамма объясняет его настойчивость (далеко не безопасную!) убеждённостью учёного в том, что разработка советского ядерного оружия необходима для мiрового равновесия. Вот, мол, ради какой высокой цели он по собственной воле стремился в сверхсекретную зону за колючей проволокой, под круглосуточный надзор, под запрет общения даже с близкими, оставшимися вне зоны. Всё может быть. Нам, полвека спустя, судить трудно.
После смерти Жданова в 1948 году Тамма, наконец, привлекли к работам. Уже по термоядерной бомбе. В теоретическую группу, которую ему поручили создать, он включил своего аспиранта Андрея Сахарова.
* * *
Словосочетание "гонка вооружений" не Сталин придумал, но оно удивительно соответствовало его образу мыслей и лексикону. Когда-то подстегивавший (это уж его собственное выражение) индустриализацию и коллективизацию, он с началом "холодной войны" стал подстегивать научно-технический прогресс.
|
Первая советская ядерная бомба и её главный конструктор Юлий Харитон |
Об атомном отставании СССР от США в 1945-1949 годах знали все. Хотя бы потому, что газеты и радио то и дело повторяли слова Молотова: "Будет и у нас атомная бомба!" Многие знали, что есть ещё одно отставание, о котором газеты не пишут – отставание в электронике. Что отставали и прежде, хотя, может быть, в меньшей степени. Что в 1941 году наши специалисты на немногочисленных отечественных радиолокационных станциях действовали успешно, особенно под Ленинградом (например, не позволили немцам уничтожить внезапными ударами с воздуха скопившийся в Кронштадте Балтийский флот). Но в ходе войны для развития сложнейшей радиоэлектронной отрасли не было возможностей.
Вот и объяснение – война виновата. В войну выручали западные союзники, поставлявшие, хоть и в небольшом количестве, современные РЛС. А с примитивностью радиотехнического и приборного оборудования наших самолётов приходилось просто мириться. В конце концов, для того, чтобы разгромить нацистскую Германию на земле и в воздухе, и такого уровня хватило.
И лишь немногие из тех, кто знал о нашем электронном отставании от американцев, с быстротой наваждения обернувшихся из союзников во врагов, понимали, что отставание это – пострашней атомного, и что не только и не столько война здесь причиною. Что звенит тревожный звонок для всего режима.
Ни авиация, ни ракетная техника, ни ядерные вооружения, ничто не развивалось в ХХ веке с такой стремительностью, как радиоэлектроника. В России и в Советском Союзе научно-технический прогресс зависел прежде всего от талантливых одиночек, от групп и коллективов единомышленников, преодолевающих своей энергией сопротивление бюрократического режима. Но электроника с невероятным темпом изменений самих её основ (уменьшение радиоламп от размеров обычной осветительной лампочки до наперстка – горошины – спичечной головки, появление транзисторов, микросхем и т.д.) потребовала такой непрерывной и всё ускоряющейся смены технологий и оборудования, такой немыслимой в других отраслях и всё возрастающей точности, чистоты, массовости производства, что решающей оказалась не столько способность талантливых людей выдвигать новые идеи, сколько способность всей промышленности молниеносно реагировать на возникающие новшества и перестраиваться.
Тоталитарный режим, где любой "вопрос" должен проползти снизу вверх и сверху вниз по иерархической лестнице с обязательным согласованием и утверждением на каждой из ступенек, тем более режим сталинского социализма, планирующий "от достигнутого" на пятилетки, семилетки и даже двадцатилетия вперед, тем более в острой его форме – с репрессиями и нагнетанием страха, подавляющего инициативу, – такой режим, конечно, был обречён плестись в хвосте, отставая всё больше и больше.
|
Первый в СССР взрыв атомной бомбы, 29 августа 1949 года
|
Но в 1946 году со всей ясностью это понимали немногие. Самому Сталину тогда казалось, что преодолеть кричащее и наиболее опасное отставание – в авиационной электронике – можно испытанными средствами: репрессиями и подстегиванием.
Начали, конечно, с репрессий. Первым делом арестовали, выбили на допросах признания во вредительстве и посадили наркома авиапромышленности Шахурина (талантливейшего организатора, проведшего отрасль сквозь всю войну) и главкома ВВС маршала Новикова. Один из основных пунктов обвинения: выпускали и принимали самолёты с отсталым против американского оборудованием.
А затем началось подстегивание. Сталин принял решение, подобного которому не бывало в истории науки и техники. На наших дальневосточных аэродромах в 1944-1945 годах совершили вынужденную посадку три новейших американских стратегических бомбардировщика В-29 "Суперфортресс" – "Летающая сверхкрепость", подбитые во время налетов на Японию (с таких же четырехмоторных гигантов были сброшены и первые атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки). Советский Союз в то время с Японией ещё не воевал, и, согласно международным правилам, самолёты интернировались. Летчиков подобру-поздорову отправили в Штаты, а "сверхкрепости" не вернули даже после войны, несмотря на недовольство американцев. И Сталин отдал приказ: скопировать "Суперфортресс" в точности, один к одному!
А.Н. Туполев, в ту пору уже "вольный", брался создать самолёт лучше, чем у американцев, и несомненно создал бы. Но – именно самолёт. Дело же заключалось в том, чтобы воспроизвести всю электронику, которой буквально был начинен гигантский бомбардировщик. Уровень её в 1946 году казался нашим специалистам фантастическим: сложнейшая навигационная система, вычислители, автоматы координат. "Суперфортресс" имел в разных точках 30-метрового фюзеляжа пять установок крупнокалиберных пулеметов, обращенных в разные стороны: две сверху, две снизу, одну в самом хвосте. И стрелок каждой установки с помощью радиолокационных прицелов и дистанционного управления мог при необходимости вести огонь по атакующим истребителям из любой другой установки и даже сразу из нескольких.
Воспроизводство В-29 стало второй по важности проблемой после атомной. (И даже равнозначной: без бомбардировщика-носителя и бомба оказалась бы ни к чему). Работы захватили чуть не все научные организации страны и множество заводов. В условиях непрерывного подстёгивания, то есть жуткой гонки под постоянной угрозой репрессий за малейшую задержку или ошибку, громадный самолёт разобрали вначале на отдельные агрегаты и блоки, которые после тщательного изучения разобрали на узлы, а те, после их изучения, – на отдельные элементы вплоть до радиоламп, резисторов, конденсаторов, винтиков и заклепок. В обратном порядке воспроизводили, собирали, состыковывали, испытывали. И в июле 1947 года первый скопированный бомбардировщик под названием Ту-4 отправился в первый полёт.
Участники этой эпопеи впоследствии писали, что воспроизводство "Суперфортресса" вызвало настоящую революцию в нашей науке и технике, и были правы. Возникли новые научные направления, возникли целые новые отрасли промышленности. Хотя, если вдуматься, "революция" означала лишь то, что некоторые области электроники ценой неимоверных усилий были в 1947 году подогнаны к американскому уровню 1942 года, когда создавался "Суперфортресс". Причём серийное производство, начавшееся в 1948-1949 годах, по уровню технологий и по масштабам всё равно уступало
|
«Задержание диверсанта в Новгородском Кремле». Т.Н. Гиппиус, 1947. Заурядный образец бытовых картинок тех лет. |
американскому 1943-1945 годов (В-29 выпускался тысячами, Ту-4 – сотнями).
* * *
Казалось, к концу жизни Сталин добился полного успеха: замордованная, затоптанная научно-техническая интеллигенция быстро и чётко выполняла всё, что он приказывал. В 1949 году, всего через четыре года после американской атомной бомбы, взорвалась первая советская, её повторявшая. Конечно, помогла разведка, вернее, некоторые американские физики, пацифисты и друзья Советского Союза, передавшие многие секреты ядерной технологии. Но наши учёные не были простыми копировщиками. Ситуация в атомной отрасли складывалась по-иному, чем в электронике. Проблемы здесь всё же более локальны, технические решения так быстро не устаревают, серийность изделий несравнима, а концентрация талантов и степень мобилизации государственных ресурсов оказались просто невиданными. И почти одновременно с бомбой-копией была готова более совершенная, оригинальной конструкции. А первую транспортабельную термоядерную бомбу Советский Союз испытал даже раньше, чем США (в августе 1953 года, уже после смерти Сталина, но создана-то она была при нем).
Советские реактивные истребители МиГ-15 и МиГ-17 с английскими двигателями, усовершенствованными В. Климовым, были ничуть не хуже, если не лучше американских "сейбров", что показала война в Корее. Выпущенный в 1952 году бомбардировщик средней дальности Ту-16 с отечественными, в то время самыми мощными в мiре двигателями Микулина, превосходил громоздкий В-47 "Стратоджет". И Туполев уже создавал сверхдальний турбовинтовой гигант, способный через полюс достичь самого сердца надменной Америки.
Сплошные успехи. А если отставание в электронике и кибернетике (тьфу-тьфу, в электронно-счётном машиностроении!) сохранялось и даже нарастало, то, значит, надо было всего лишь кого-то ещё посадить, а прочих лентяев сильней подстегнуть, – и всё будет в порядке.
Сплошные успехи… И до сих пор не дают они покоя современным сталинистам, повторяющим оброненную Черчиллем фразу ("Слышите, слышите, сам Черчилль признал!") о том, что Сталин принял Россию с деревянной сохой, а оставил с водородной бомбой.
Не будем оценивать лукавую двусмысленность черчиллевских слов. Не станем и слишком углубляться в социально-экономические проблемы. (Во время НЭПа, когда Сталин "принял" Россию, крестьянство, получившее землю от революции и избавленное наконец от продразверстки и прочих безумств "военного коммунизма", с деревянной ли сохой, с железным ли плугом производило столько продовольствия, что и само было сыто, и рабочие в городах питались так, как никогда прежде и никогда после в нашей истории. А в 1953-м, после бедствий коллективизации и войны, страна жила в нищете и голоде. У Гитлера были "пушки вместо масла", у Сталина – такое ограбление собственного народа, какое и нацистам не снилось. Полное уничтожение "сохи" ради "водородной
|
Возведение высотки МГУ, начало 1950-х гг.
|
бомбы".)
Взглянем только с точки зрения нашей темы. Сталин не решил задачу разделения двуединой природы научно-технического прогресса успешнее, чем Гитлер. Сталин повторил – своими средствами – гитлеровское решение "научного вопроса", и хотя добился на первый взгляд лучших результатов, чем его нацистский друг-соперник, выигрыш этот был обречённо недолгим.
Моральные факторы, способствовавшие сталинскому успеху, такие как патриотизм наших учёных и последние остатки веры в социализм, стремительно вырабатывались, исчерпывались. Даже сама способность к творческой работе могла изсякнуть вместе с поколением тех, кто пришёл в науку в двадцатые-тридцатые годы, увлечённый самой наукой. На смену им, подавляемым, выбиваемым, всё больше являлось такой молодёжи, которая со студенческой скамьи, по свидетельству М.Г. Ярошевского, "нравственно растлевалась". Чтобы делать карьеру, защищать диссертации и т.д., приходилось прежде всего "манипулировать набором ритуальных слов", причём никого уже не интересовала убеждённость в их правоте.
Даже постоянный и сильнейший сталинский стимул – страх – исчерпывал свои ресурсы, ибо стал чрезмерным. В условиях, когда ни талантом, ни трудом, ни рабской преданностью человек не может защититься от постоянной угрозы внезапного, безсмысленного уничтожения, страх подавляет не только инициативу, но даже инстинкт самосохранения, парализует безысходностью.
Вспомним: вся прибавочная стоимость создается только интеллектом, а именно интеллект, как злейшего врага правящего безумия, на сталинском закате душили с такой методичностью, какой не бывало, кажется, и в хаосе Большого террора. Отсюда – омертвение всех отраслей науки и техники, не связанных с военным производством, то есть тех отраслей, которые в реальности кормят, одевают, обогревают и лечат народ.
Вспомним ещё раз: процесс познания обусловлен фундаментальными свойствами самой материи. Поэтому режим, который не обезпечивает для своей страны постоянного движения курсом научно-технического прогресса <…> – является противоестественным. Он вступает в конфликт с самими законами природы и обречён измениться или погибнуть. Если же он упорствует в своём самосохранении, то погибает страна.
И похоже, в начале пятидесятых гибельная участь не просто ожидала Советский Союз, но прямо планировалась для него Сталиным, ощущавшим, как неумолимо приближается и сгущается тень его собственной смерти. Последние силы народа выжимались для того, чтоб обезпечить ещё один виток перевооружения, тоже последний, на который была способна истязаемая наука, термоядерный, а затем – развязать последнюю войну. Уже не ради завоевания всемiрного господства, но только для того, чтоб ненасытный человеконенавистник, уничтоживший при жизни десятки миллионов людей, смог, умирая, утащить за собой в небытие сразу сотни миллионов. (Опубликованные в самое последнее время свидетельства показывают: это больше, чем предположение. См. А. Фурсенко "Конец эры Сталина", "Звезда", N 12, 1999.)
* * *
(окончание следует)
[1] Умирали не только академики. В большевистской России погибали и затем предавались полному забвению и гении, не успевшие ещё получить большие учёные титулы, но вклад которых в науку был огромен. Так, в 1919 г. в Воронеже от голода умирает выдающийся ученый, 47 летний ботаник-физиолог Михаил Семенович Цвет, открывший явление хроматографии, которая дала ХХ веке направление сразу нескольким направлениям в науке, от медицины и химии до ядерной физики. Как позже выяснилось, в нач. 1918 г. Нобелевский комитет разсматривал его фигуру в числе кандидатов на Нобелевскую премию.
[2] На самом деле «непотопляемость» Маниковского – объясняется куда проще. Маниковский – был активный масон и сыграл немалую роль в осуществлении переворота. Все его, якобы, «диалоги» с Государем, в которых Император ему говорил «пусть воруют [про частных подрядчиков армии], главное – народ не обижать…» – из той же серии художественного свиста, как диалоги Митр. Филиппа и Малюты Скуратова, которые они вели в келье митрополита «с глазу на глаз». По сведениям Нины Берберовой, вполне сочувственной изследовательницы русского масонства (см. Люди и ложи. Русские масоны XX столетия. Берберова Н.Н.), ген. Маниковский состоял вместе с Алексеевым, Рузским и Поливановым в «Военной ложе». Все без исключения члены «Военной ложи» играли видные роли при Временном правительстве, а часть из них, в основном штабная и преподавательский состав Академии ГШ – пошла служить большевикам. Подробнее см. «Как царские генералы Октябрьскую революцию делали» - http://www.verapravaya.ru/forum/all_1/topic_64/
[3] Сейчас мало кому известно, что в 1916 г. царское правительство приняло решение создать под Херсоном крупнейший в мiре государственный многопрофильный авиационный комплекс («Авиагородок») Управления Военно-Воздушного Флота России для лётных испытаний и доводки опытных самолетов – предшественник нынешнего ГНИКИ ВВС, куда должны были входить научно-исследовательская аэродинамическая лаборатория с аэродинамической трубой, позволявшей изследовать самолеты в натуральную величину при скоростях до 320 км/ч, опытный завод для постройки самолётов, двигателей и авиационного оборудования, два серийных завода (самолетный и двигательный), высшее учебное заведение, авиашкола, а также аэродром. Научными руководителями этого комплекса были приглашены профессоры Г.А. Ботезат и А.П. Фан-дер-Флит. [добавим – оба русские: Георгий Ботезат – дворянин бессарабского происхождения, также внёсший огромный вклад в развитие авиации и математики в США, куда бежал после революции, построивший там первый в мiре успешно летавший вертолёт. А.П. Фан-дер-Флит – также русский учёный, директор Императорского Лесного института в С.-Петербурге, также смог бежать от большевиков, внёс большой вклад в развитие авиации и машиностроения в Чехословакии, где жил в эмиграции]. Однако этим грандиозным планам, как и многим другим, свершиться было не дано. Антимонархический переворот 1917 г. изменил весь ход событий.
Собственно первая аэродинамическая труба в России начала строиться ещё с 1912 г. после решения о создании Центральной научно-технической лаборатории Военного ведомства, продувками её пользовался И.И. Сикорский ещё в 1913-1914 гг. А огромная труба замкнутого типа была окончена постройкой учениками Н.Е. Жуковского на Московском аэротехническом заводе к концу I Мiровой войны и размерами превосходила всё подобное, что имелось до неё. Сожжена в первые годы большевизма. Но возстановить «железо» не сложно, а вот потери представителей русской научно-технической элиты – никогда. А они были неизчислимы. Так, например, самый выдающийся в России организатор производства самолётов на «Руссо-Балте» в Петрограде ген.-майор М.В. Шидловский, создавший уже во время I Мiровой первую эскадру тяжёлых бомбардировщиков и командовавший ею, ближайший соратник и покровитель И.И. Сикорского, – был вместе со своим сыном убит большевиками. Точно так же ими разстрелян в 1918 г. в Петропавловской крепости второй директор этого завода, соратник Сикорского ещё с Киева, В.И. Ярковский. Интересный штрих: под руководством их двоих данный завод за 2,5 года выпустил в строевые части (не считая сотен малых истребителей!) не менее 85 шт. 4-х моторных бомбардировщиков-гигантов «Илья Муромец», равных которым не было тогда ни у какой страны в мiре (за всю войну был сбит только 1 «Илья Муромец», 3 повреждены, но дотянули до своих аэродромов; сами же «Муромцы» сбили более дюжины немецких истребителей). Ещё, к наступившей после переворота 1917 г. разрухе, 10 шт. было готово наполовину, а на полсотни был задел. Вместе с тем в СССР за все 5 лет II Мiровой было выпущено всего 79 шт. 4-х моторных бомбардировщиков Пе-8, по удельным затратам хоть как-то сопоставимых с «Ильёй Муромцем», хотя лучшими и единственными в мiре они, разумеется, уже вовсе не были.
Если бы не революция, якобы открывшая России дорогу к передовой науке, к высшим достижениям в авиации, космонавтике и т.д., в России уже к 1920 году была бы крупнейшая в мiре аэродинамическая труба, выводившая русскую авиацию в безусловные мiровые лидеры. И конечно, не случись революции, в стране остались бы работать и Сикорский, создавший в эмиграции в США длинный ряд великолепных летательных аппаратов, и Картвели, создатель основного истребителя армии США во Второй Мiровой войне Republic Р-47 Thunderbolt, и многие другие выдающиеся авиационные инженеры.
См. книгу Г. Катышева и В. Михеева «Крылья Сикорского».
[4] Справедливости ради надо сказать, что есть у знающих авторов и прямо противоположные мнения. Так, в уже упоминавшейся здесь работе Г. Катышева и В. Михеева «Крылья Сикорского» говорится:
«Огромные усилия Воздухоплавательного отделения ГВТУ (а затем УВВФ) в период 1914-1917 гг. не пропали даром. Производство авиационной техники возросло в несколько раз. Для разгрузки крупных предприятии, занятых производством основных типов самолетов для армии, УВВФ оказывало помощь в организации и небольших производств для выпуска учебных аппаратов, различных комплектующих изделий. Большого успеха удалось добиться в налаживании производства авиационных двигателей, оборудования и вооружения и, кроме того, в достаточном количестве полуфабрикатов и материалов, необходимых для выпуска авиационной техники. Причем с учетом ближайшей перспективы развития самолетостроения было налажено даже производство дюралюминия и высококачественных сталей. В результате три четверти всех поставленных в армию в 1914-1916 гг. самолетов, что хотелось бы подчеркнуть, составляли аппараты постройки русских заводов. Чтобы оценить масштабы расширения производства, можно привести следующие примеры: В.А. Лебедев, имевший в 1914 г. небольшой авиационный заводик в Петрограде, в годы войны не только увеличил в несколько раз его мощность, но и построил еще три завода в Таганроге, Ярославле и Пензе для выпуска самолетов, двигателей и винтов; А.А. Анатра одновременно со значительным расширением производственных мощностей и ассортимента выпускаемой продукции своего основного завода в Одессе открыл в Симферополе еще два завода по производству самолетов и авиадвигателей. Новые заводы строились небывало высокими темпами – за полтора-два года – и должны были полностью войти в строй в 1917 г. Однако революционные события не только полностью изменили все планы создания мощной российской авиационной промышленности, но и завершили разгром всего, что ценой неимоверных усилий было создано. Теперь мы можем с уверенностью сказать, что пресловутое сравнение с 1913 г. (и не только в авиации) – это не что иное, как передергивание фактов, а известное изречение «у нас не было авиационной промышленности – теперь она у нас есть» мягко говоря, не соответствовало действительности.»
[5] Здесь, всё-таки, автор себе несколько противоречит. Если учесть, что он сам выше писал: «…бежали, спасаясь от голода, войны, чекистских разстрелов, тысячи инженеров, учёных, деятелей искусства (впоследствии способствовавших колоссальному творческому скачку Запада)» – то мы увидим несколько иную картину. Впрочем, автор далее об этих процессах и пишет.
[6] Шульгин был использован ОГПУ для участия в известной операции «Трест», в которой была попытка на контакты с внешними эмигрантскими белогвардейскими организациями внутри СССР собрать тех, кто недоволен советской властью внутри страны, и уничтожить. Шульгин, как имевший большие заслуги в свержении Государя в феврале 1917 г. – был чекистами мирно отпущен.
[7] В данном случае автор Ленина несколько идеализирует, всё обстояло в точности наоборот. 10 августа 1921 года Ленин наложил на письмо родственницы В.Н. Таганцева – А.Ю. Кадьян (знакомой семьи Ульяновых ещё по Симбирску), в котором она ходатайствовала за Таганцева, следующую резолюцию: «Напишите ей, что я письмо прочёл, по болезни уехал и поручил Вам [т.е. Л.А. Фотиевой — секретарю Ленина] ответить: Таганцев так серьёзно обвиняется и с такими уликами, что освободить сейчас невозможно; я наводил справки о нём не раз уже». (Ленин и ВЧК. М., 1987. С. 457).
При этом стоит добавить, что отец этого уничтоженного большевиками проф. В.Н. Таганцева, известнейший в Российской Империи юрист, сенатор и либерал, знаменитый противник смертной казни, тоже профессор Н.С. Таганцев – добивался в своё время отмены смертного приговора старшему брату Ленина Александру, а также добился его свидания перед казнью с матерью М.А. Ульяновой. Позднее, именно старший Н.С. Таганцев принимал экзамен уже у самого В.И. Ульянова (Ленина) при сдаче тем экзаменов в С-Пб университет (осень 1891 г.), т.ч. имя Таганцева Ленину было прекрасно известно. Старший Н.С Таганцев в 1921 г., в то время ещё живой 78-летний старик, тоже писал Ленину о помиловании сына, но всё было совершенно напрасно. Как был уничтожен сын, так и имя его отца было впоследствии вычеркнуто из советской истории, а его могила, как и всё Митрофаньевское кладбище С-Петербурга на котором он был захоронен, были уничтожены.
Аналогичным образом закончилось разсмотрение ходатайства Русского физико-химического общества за члена АН проф. М.М. Тихвинского, проходившего всё по тому же «делу Таганцева». 3 сентября 1921 года Ленин по поводу этого ходатайства направил записку управляющему делами СНК и СТО Н.П. Горбунову: «т. Горбунов! Направьте запрос в ВЧК. Тихвинский не „случайно“ арестован: химия и контрреволюция не исключают друг друга» (Ленин В.И. ПСС. Т. 53. С. 169). По постановлению Петроградской губчека от 24 августа 1921 г. М.М. Тихвинский был приговорён к разстрелу. Всего же по этому «делу», которое было искусственно привязано ЧК к Кронштадтскому возстанию моряков 1921 года, было арестовано 833 человека. Учитывая застреленных при арестах, было убито 96 человек, около сотни отправлено в концлагеря, часть людей вообще пропала без вести. На 2011 г. 250 томов «Таганцевского дела» (из 253!) оставались засекреченными, хотя реабилитация всех жертв состоялась в 1992 г. Т.ч. принципы «ленинского правосудия» и по сей день остаются в чести у власть придержащих…
[8] Автор видимо имеет в виду под «научными работниками» вообще всех, что получили за это время дипломы о высшем образовании. В таком случае следует оговориться, что в эти годы было создано много карикатурных «ВУЗов», содержанием обучения в которых была советская идеология и прочий бред. Всякие немыслимые заведения, типа «академий Коминтерна» (только в Москве таких паноптикумов было 4 шт.), «институты народов Востока», и прочая – выпускали тысячи болтунов с дипломами, которые толком не знали ничего, кроме большевистской демагогии. Одних «институтов Красной профессуры» к 1931 г. было 10 шт. Кроме того начали создаваться военные училища РККА, приравненные к институтам, уровень преподавания в которых было крайне низким. Т.ч. чисто механически считать всех этих выпускников «научными работниками и инженерами», разумеется, никак нельзя. Да и качество образования, по сравнению с Царской Россией, по многим свидетельствам тех лет, весьма снизилось. Например, о состоянии подготовки на флоте РККА к концу 1930-х гг. и катастрофическим падением уровня профессионализма тех- и комсостава по сравнению с царским временем см. в статье: Радиоразведка русского императорского флота на Балтийском море: история создания (http://www.verapravaya.ru/forum/all_1/topic_52/)
[9] Только вдумаемся: сидели в тюрьмах почти все будущие великие авиаконструкторы Великой Отечественной! Поликарпов, Петляков, Туполев, Мясищев, создатель первых в мiре гидросамолётов Дмитрий Григорович, Томашевич, едва уцелел Сухой (он был зам Туполева и доводил до готовности его модели, потому Сталин его тронуть не решился).
[10] К сожалению качество техники продолжало оставаться весьма низким. И если отдельные экземпляры, созданные вручную в КБ и имели высокие характеристики, то, производимые серийно, они чаще всего недотягивали до заявленных скоростей (чаще всего – из-за двигателей и их качества), скорострельности и т.д. процентов по 10, а то и 20. Так, весной 1945 у нас на танковом полигоне были проведены стрельбы по трофейным немецким танкам американскими бронебойными снарядами (они в большом количестве поставлялись из США по ленд-лизу вместе с американскими танками «Шерман») и отечественными. Разница оказалась совершенно удручающей, и никак не в пользу советских снарядов.
[11] Неверно думать, что поход против генетики в СССР начался лишь после Великой Отечественной. В годы «Большого террора» 1937-1938 гг. он был ничуть не меньше. Вот лишь часть из учёных, которые сегодня забыты, но считались в то время выдающимися.
Разстреляны: проф. Л.И. Говоров, завкафедрой генетики ЛСХИ; проф. Г.Д. Карпеченко, завкафедрой ЛГУ; академик Г.А. Надсон, директор Института микробиологии АН, редактор первого в России журнала (с 1914) по микробиологии; И.И. Агол, академик АН УССР, завотделом Института зоологии и биологии АН УССР; С.Г. Левит, основоположник отечественной медицинской генетики, создатель и директор Медико-генетического института в Москве; Г.К. Мейстер, академик ВАСХНИЛ; Н.К. Беляев, завотделом генетики и селекции института шелководства, заложивший основы дальнейшего успешного разведения тутового шелкопряда в СССР; обрусевший немец Г.Г. Фризен, первый в мiре изследователь влияния космических лучей на мутацию (в условиях полета в стратосферу); проф. Казанского ун-та В.Н. Слепков.
Умер в тюрьме проф. ЛГУ Г.А. Левитский, член-корреспондент АН. В результате выбивания из него в 1944 г. в НКВД требования стать доносчиком на другой день после подписания такого «согласия» покончил с собой Л.В. Ферри, которого считали одним из талантливейших генетиков. Неоднократно отстранялся от работы и мотался по ссылкам проф. С.С. Четвериков, учёный с мiровым именем и признанием.
Знаменитый учёный Н.В. Тимофеев-Ресовский, член десятка иностранных Академий наук, отказался в 1937 г. вернуться в СССР из Германии, где он ещё с 1925 г. работал по приглашению немецких учёных и с согласия советских властей. Ибо к тому времени здесь были арестованы все 3 его брата (2 были уничтожены, 1 в ссылке) и многие родственники. Кроме того, он был тайно предупреждён из Москвы коллегами о несомненной для него опасности по возвращении. После такого отказа он был зачислен в СССР в «изменники Родины». При этом от гражданства Рейха он отказался, а сотрудники его по институту в Германии порой отзывались о нём так: «Тимофеев больше, чем русский патриот, – он шовинист». Во время войны он помогал бежавшим советским гражданам, его сын Димитрий, как член подпольной антифашистской организации, был уничтожен в гестапо. И несмотря на то, что Н.В. отказал немцам в эвакуации своего отдела института на запад Рейха (где он бы оказался под союзниками) и, сохранив его в целости (с уникальными результатами изследований), сдал пришедшим советским войскам, за что и был, поначалу, советскими оккупационными властями в апреле 1945 назначен директором Института изследований мозга, – вскоре арестован и получает 10 лет лагерей, в которых едва не умирает от голода. Чудом спасло его лишь то, что его знания крайне потребовались по медицинской теме в советском атомном проекте. Поэтому он был переведён в очередную «шарашку», в которой провёл немало лет.
И так далее, и так далее…