дискуссионно-аналитический православный сайт
Имя или номер ( регистрация ):
Пароль ( забыли пароль? ):

Ночь изцеления

1
Администратор
24 декабря 2020 в 04:45 5660 просмотров

Ночь изцеления

Внук приехал и убежал с ребятами на лыжах кататься. А баба Дуня, разом оживев, резво суетилась в доме: варила щи, пирожки затевала, доставала варенья да компоты и поглядывала в окошко, не бежит ли Гриша.

К обеду внук заявился, поел, как подмёл, и снова умчался, теперь уже в лог, с коньками. И снова баба Дуня осталась одна. Но то было не одиночество. Лежала на диване рубашка внука, книжки его – на столе, сумка брошена у порога – всё не на месте, вразлад. И живым духом веяло в доме. Сын и дочь свили гнездо в городе и наезжали редко – хорошо, коли раз в год. Баба Дуня у них гостила не чаще и обыденкою вечером возвращалась к дому. С одной стороны, за хату боялась: какое ни есть, а хозяйство, с другой…

Вторая причина была поважнее: с некоторых пор спала баба Дуня тревожно, разговаривала, а то и кричала во сне. В своей хате, дома, шуми хоть на весь белый свет. Кто услышит! А вот в гостях… Только улягутся и заснут, как забормочет баба Дуня, в голос заговорит, кого-то убеждает, просит так явственно в ночной тишине, а потом закричит: «Люди добрые! Спасите!!» Конечно, все просыпаются – и к бабе Дуне. А это сон у неё такой тревожный. Поговорят, поуспокаивают, валерьянки дадут и разойдутся. А через час то же самое: «Простите Христа ради! Простите!!» И снова квартира дыбом. Конечно, все понимали, что виновата старость и несладкая жизнь, какую баба Дуня провела. С войной и голодом. Понимать понимали, но от этого было не легче.

Приезжала баба Дуня – и взрослые, считай, ночь напролет не спали. Хорошего мало. Водили её к врачам. Те прописывали лекарства. Ничего не помогало. И стала баба Дуня ездить к детям всё реже и реже, а потом лишь обыденкою: протрясётся два часа в автобусе, спросит про здоровье и назад. И к ней, в родительский дом, приезжали лишь в отпуск, по лету. Но вот внучёк Гриша, в годы войдя, стал ездить чаще: на зимние каникулы, на Октябрьские праздники да Майские.

Он зимой и летом рыбачил в Дону, грибы собирал, катался на коньках да лыжах, дружил с уличными ребятами, – словом, не скучал. Баба Дуня радовалась.

И нынче с Гришиным приездом она про хвори забыла. День летел не видя, в суете и заботах. Не успела оглянуться, а уж синело за окном, подступал вечер. Гриша заявился по-светлому. Загромыхал на крылечке, в хату влетел краснощекий, с морозным духом и с порога заявил:

- Завтра на рыбалку! Берш[1] за мостом берётся. Дуром!

- Это хорошо, - одобрила баба Дуня. - Ушицей посладимся.

Гриша поужинал и сел разбирать снасти: мормышки да блёсны проверял, на полдома разложив своё богатство. А баба Дуня устроилась на диване и глядела на внука, разспрашивая его о том о сём. Внук всё малым был да малым, а в последние год-два вдруг вытянулся, и баба Дуня с трудом признавала в этом длинноногом, большеруком подростке с чёрным пушком на губе косолапого Гришатку.

- Бабаня, я говорю, и можешь быть уверена. Будет уха и жарёха. Фирма веников не вяжет. Учти.

- С вениками правда плохо, - согласилась баба Дуня. - До трёх рублей на базаре.

Гриша разсмеялся:

- Я про рыбу.

- Про рыбу… У меня дядя рыбалил. Дядя Авдей. Мы на Картулях жили. Меня оттуда замуж брали. Так там рыбы…

Гриша сидел на полу, среди блёсен и лесок, длинные ноги – через всю комнатушку, от кровати до дивана. Он слушал, а потом заключил:

- Ничего, и мы завтра наловим: на уху и жарёху.

За окном солнце давно закатилось. Долго розовело небо. И уже светила луна половинкою, но так хорошо, ясно. Укладывались спать. Баба Дуня, совестясь, сказала:

- Ночью, може, я шуметь буду. Так ты разбуди.

Гриша отмахивался:

- Я, бабаня, ничего не слышу. Сплю мёртвым сном.

- Ну и слава Богу. А то вот я шумлю, дура старая. Ничего поделать не могу.

Заснули быстро, и баба Дуня, и внук.

Но среди ночи Гриша проснулся от крика:

- Помогите! Помогите, люди добрые!

Спросонья, во тьме он ничего не понял, и страх обуял его.

- Люди добрые! Карточки потеряла! Карточки в синем платочке завязаны! Может, кто поднял? - И смолкла.

Гриша уразумел, где он и что. Это кричала баба Дуня. Во тьме, в тишине так ясно слышалось тяжелое бабушкино дыхание. Она словно продыхивалась, сил набиралась. И снова запричитала, пока не в голос:

- Карточки… Где карточки… В синем платочке… Люди добрые. Ребятишки… Петяня, Шурик, Таечка… Домой приду, они исть попросят… Хлебец дай, мамушка. А мамушка ихняя… - Баба Дуня запнулась, словно ошеломлённая, и закричала: - Люди добрые! Не дайте помереть! Петяня! Шура! Таечка! - Имена детей она словно выпевала, тонко и болезненно.

Гриша не выдержал, поднялся с постели, прошел в бабушкину комнату.

- Бабаня! Бабаня! - позвал он. - Проснись…

Она проснулась, заворочалась:

- Гриша, ты? Разбудила тебя. Прости, Христа ради.

- Ты, бабаня, не на тот бок легла, на сердце.

- На сердце, на сердце… - послушно согласилась баба Дуня.

- Нельзя на сердце. Ты на правый ложись.

- Лягу, лягу…

Она чувствовала себя такой виноватой. Гриша вернулся к себе, лёг в постель. Баба Дуня ворочалась, вздыхала. Не сразу отступало то, что пришло во сне. Внук тоже не спал, лежал, угреваясь. Про карточки он знал. На них давали хлеб. Давно, в войну и после. А Петяня, о котором горевала бабушка, – это отец.

В жидкой тьме лунного полусвета темнели шкаф и этажерка. Стало думаться об утре, о рыбалке, и уже в полудрёме Гриша услыхал бабушкино бормотание:

- Зима находит… Желудков запастись… Ребятишкам, детишкам… - бормотала баба Дуня. - Хлебца не хватает, и желудками обойдёмся. Не отымайте, Христа ради… Не отымайте! - закричала она. - Хучь мешки отдайте! Мешки! - И рыдания оборвали крик.

Гриша вскочил с постели.

- Бабаня! Бабаня! - крикнул он и свет зажёг в кухне. - Бабаня, проснись!

Баба Дуня проснулась. Гриша наклонился над ней. В свете электрической лампочки засияли на бабушкином лице слёзы.

- Бабаня… - охнул Гриша. - Ты вправду плачешь? Так ведь это всё сон.

- Плачу, дура старая. Во сне, во сне…

- Но слёзы-то зачем настоящие? Ведь сон – неправда. Ты вот проснулась, и всё.

- Да это сейчас проснулась. А там…

- А чего тебе снилось?

- Снилось? Да нехорошее. Будто за желудями я ходила за Дон, на горы. Набрала в два мешка. А лесники на пароме отнимают. Вроде не положено. И мешки не отдают.

- А зачем тебе желуди?

- Кормиться. Мы их толкли, мучки чуток добавляли и чуреки пекли, ели.

- Бабаня, тебе это только снится или это было? - спросил Гриша.

- Снится, - ответила баба Дуня. - Снится – и было. Не приведи, Господи. Не приведи… Ну, ложись, иди ложись…

Гриша ушёл, и крепкий сон сморил его или баба Дуня больше не кричала, но до позднего утра он ничего не слышал. Утром ушёл на рыбалку и, как обещал, поймал пять хороших бершей, на уху и жарёху.

За обедом баба Дуня горевала:

- Не даю тебе спать… До двух раз булгачила. Старость.

- Бабаня, в голову не бери, - успокаивал её Гриша. - Высплюсь, какие мои годы…

Он пообедал и сразу стал собираться. А когда надел лыжный костюм, то стал ещё выше. И красив он был, в лыжной шапочке, такое милое лицо, мальчишечье, смуглое, с румянцем. Баба Дуня рядом с ним казалась совсем старой: согбенное, оплывающее тело, седая голова тряслась, и в глазах уже виделось что-то нездешнее. Гриша мельком, но явственно вспомнил лицо её в полутьме, в слезах. Воспоминание резануло по сердцу. Он поспешил уйти.

Во дворе ждали друзья. Рядом лежала степь. Чуть поодаль зеленели посадки сосны. Так хорошо было бежать там на лыжах. Смолистый дух проникал в кровь живительным холодком и, казалось, возносил над лыжнёй послушное тело. И легко было мчаться, словно парить. За соснами высились песчаные бугры – кучугуры, поросшие красноталом. Они шли холмистой грядой до самого Дона. Туда, к высоким задонским холмам, тоже заснеженным, тянуло. Манило к крутизне, когда наждаковый ветер высекает из глаз слезу, а ты летишь, чуть присев, узкими щелочками глаз цепко ловишь впереди каждый бугорок и впадинку, чтобы встретить их, и тело твоё цепенеет в тряском лёте. И наконец пулей вылетаешь на гладкую скатерть заснеженной реки и, разслабившись, выдохнув весь испуг, катишь и катишь спокойно, до середины Дона.

Этой ночью Гриша не слыхал бабы Дуниных криков, хотя утром по лицу её понял, что она неспокойно спала.

- Не будила тебя? Ну и слава Богу…

Прошёл ещё день и ещё. А потом как-то к вечеру он ходил на почту, в город звонить. В разговоре мать спросила:

- Спать тебе баба Дуня даёт? - И посоветовала: - Она лишь начнёт с вечера говорить, а ты крикни: «Молчать!» Она перестаёт. Мы пробовали.

По пути домой стало думаться о бабушке. Сейчас, со стороны, она казалась такой слабой и одинокой. А тут ещё эти ночи в слезах, словно наказание. Про старые годы вспоминал отец. Но для него они прошли. А для бабушки – нет. И с какой, верно, тягостью ждёт она ночи. Все люди прожили горькое и забыли. А у неё оно снова и снова. Но как помочь?

Свечерело. Солнце скрылось за прибрежными донскими холмами. Розовая кайма лежала за Доном, а по ней – редкий далёкий лес узорчатой чернью. В поселке было тихо, лишь малые детишки смеялись, катаясь на салазках. Про бабушку думать было больно. Как помочь ей? Как мать советовала? Говорит, помогает. Вполне может и быть. Это ведь психика. Приказать, крикнуть – и перестанет. Гриша неторопливо шёл и шёл, раздумывая, и в душе его что-то теплело и таяло, что-то жгло и жгло. Весь вечер за ужином, а потом за книгой, у телевизора Гриша нет-нет да и вспоминал о прошедшем. Вспоминал и глядел на бабушку, думал: «Лишь бы не заснуть».

За ужином он пил крепкий чай, чтобы не сморило. Выпил чашку, другую, готовя себя к безсонной ночи. И пришла ночь. Потушили свет. Гриша не лёг, а сел в постели, дожидаясь своего часа. За окном светила луна. Снег белел. Чернели сараи. Баба Дуня скоро заснула, похрапывая. Гриша ждал. И когда наконец из комнаты бабушки донеслось ещё невнятное бормотание, он поднялся и пошёл. Свет в кухне зажёг, встал возле кровати, чувствуя, как охватывает его невольная дрожь.

- Потеряла… Нет… Нету карточек… - бормотала баба Дуня ещё негромко. - Карточки… Где… Карточки… - И слёзы, слёзы подкатывали.

Гриша глубоко вздохнул, чтобы крикнуть громче, и даже ногу поднял – топнуть. Чтобы уж наверняка.

- Хлебные… карточки… - в тяжкой муке, со слезами выговаривала баба Дуня.

Сердце мальчика облилось жалостью и болью. Забыв обдуманное, он опустился на колени перед кроватью и стал убеждать, мягко, ласково:

- Вот ваши карточки, бабаня… В синем платочке, да? ваши в синем платочке? Это ваши, вы обронили. А я поднял. Вот видите, возьмите, - настойчиво повторял он. - Все целые, берите…

Баба Дуня смолкла. Видимо, там, во сне, она всё слышала и понимала. Не сразу пришли слова. Но пришли:

- Мои, мои… Платочек мой, синий. Люди скажут. Мои карточки, я обронила. Спаси Христос, добрый человек…

По голосу её Гриша понял, что сейчас она заплачет.

- Не надо плакать, - громко сказал он. - Карточки целые. Зачем же плакать? Возьмите хлеба и несите детишкам. Несите, поужинайте и ложитесь спать, - говорил он, словно приказывал. - И спите спокойно. Спите.

Баба Дуня смолкла.

Гриша подождал, послушал ровное бабушкино дыхание, поднялся. Его бил озноб. Какой-то холод пронизывал до костей. И нельзя было согреться. Печка была ещё тепла. Он сидел у печки и плакал. Слезы катились и катились. Они шли от сердца, потому что сердце болело и ныло, жалея бабу Дуню и кого-то ещё… Он не спал, но находился в странном забытьи, словно в годах далеких, иных, и в жизни чужой, и виделось ему там, в этой жизни, такое горькое, такая беда и печаль, что он не мог не плакать. И он плакал, вытирая слёзы кулаком. Но как только баба Дуня заговорила, он забыл обо всём. Ясной стала голова, и ушла из тела дрожь. К бабе Дуне он подошёл вовремя.

- Документ есть, есть документ… вот он… - дрожащим голосом говорила она. - К мужу в госпиталь пробираюсь. А ночь на дворе. Пустите переночевать.

Гриша словно увидел тёмную улицу и женщину во тьме и распахнул ей навстречу дверь.

- Конечно, пустим. Проходите, пожалуйста. Проходите. Не нужен ваш документ.

- Документ есть! - выкрикнула баба Дуня.

Гриша понял, что надо брать документ.

- Хорошо, давайте. Так… Ясно. Очень хороший документ. Правильный. С фотокарточкой, с печатью.

- Правильный… - облегчённо вздохнула баба Дуня.

- Всё сходится. Проходите.

- Мне бы на полу. Лишь до утра. Переждать.

- Никакого пола. Вот кровать. Спите спокойно. Спите. Спите. На бочок и спите.

Баба Дуня послушно повернулась на правый бок, положила под голову ладошку и заснула. Теперь уже до утра. Гриша посидел над ней, поднялся, потушил в кухне свет. Кособокая луна, опускаясь, глядела в окно. Белел снег, посверкивая живыми искрами. Гриша лёг в постель, предвкушая, как завтра разскажет бабушке и как они вместе… Но вдруг обожгло его ясной мыслью: нельзя говорить. Он отчётливо понял – ни слова, ни даже намёка. Это должно остаться и умереть в нём. Нужно делать и молчать. Завтрашнюю ночь и ту, что будет за ней. Нужно делать и молчать. И придёт изцеление.

1986

Борис Екимов (р. 1938, Игарка)

 

[1] Берш – разновидность окуня.

Комментарии

Комментарии не найдены ...
©® VeraPravaya.ru 2016 - 2024, создание портала - Vinchi Group & MySites
При копировании материалов ссылка на сайт обязательна
Яндекс.Метрика