Публикация Михаила Ефимова изследует труды Н.М. Карамзина о времени и деяниях Царя Иоанна Грозного. Русский город Симбирск породил не только Ульянова-Ленина, но и этого литератора, подлинная роль которого в нашей трагической истории ещё недостаточно оценена и понятна обществу. Данная работа М.В. Ефимова даёт обширную информацию по этому вопросу и предлагает читателю взглянуть на деятельность и, главное, сами мотивы «вдохновений» Карамзина с иной, чем привычно утвердилось в нашем сознании, более глубокой точки зрения.
I.
В отечественной мысли на протяжении последних веков не умолкают споры о личности русского Царя Иоанна IV Васильевича, прозванного в народе Грозным. Со всех сторон мы слышим разные голоса, то осуждающие и проклинающие государя, то защищающие и прославляющие его. Кто же он: садист-кровопийца или благоверный правитель, грозный лишь для врагов Православия и России? Вопрос непраздный, ибо в истории русской общественной мысли он до сих пор занимает важное место. В наши дни в связи с известными событиями эта проблема встает в полный рост, паки и паки возвращая нас к своему обсуждению. Поскольку основным генератором указанных прений является "История Государства Российского" Николая Михайловича Карамзина, то было бы полезно принять во внимание ряд обстоятельств, касающихся автора данного исторического полотна и того, как оно создавалось.
Начнем с того, где возник замысел написания "Истории". В начале великой по своим злодеяниям французской революции 1789-92 гг. Карамзин оказывается в Западной Европе. Посещая тамошние университеты, библиотеки и музеи, знакомясь с сокровищами живописи, архитектуры и ваяния, внимая последнему слову искусства и науки, он тесно сближается с владыками дум эпохи Просвещения и гуманизма, т.е. того времени, когда европейские народы начали изменять христианским ценностям, когда вместо Бога во главу всего был поставлен человек с его страстями и пороками, когда образованные сословия ринулись в масонские ложи и оккультные общества. Здесь, у ног этих горе-"просветителей", последователи которых вначале возвели на эшафот французского короля Людовика, а затем растерзали российского Императора Николая II с его семьей, и началось становление Карамзина как вольнодумца и революционера, т.е. ненавистника самодержавия. Забегая вперед, отметим, что эта богоборческая стезя в декабре 1825 г. привела Николая Михайловича к Сенатской площади Санкт-Петербурга, где он принял сторону осатанелых бунтовщиков, дерзнувших поднять руку на священную власть помазанников Божиих и пожелавших на крови царствующего дома воздвигнуть свою антихристову демократию. Чего не достигли декабристы, то сделали однодумцы Карамзина после 1916 года.
На пиру европейского разума его посетила идея создания отечественной истории и ее осмысления. При посещении парижской Академии надписей и словесности, центра историко-филологических исследований, он сделал первый набросок замысла исторического труда: "Больно, что у нас до сего времени нет хорошей российской истории, т.е. писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Нужен только вкус, ум, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить и читатель удивится, как из Нестора, Никона и прочих могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и чужестранцев… Происшествия, действительно любопытные, описать живо, разительно". Далее Карамзин отмечает, что время Царя Иоанна нужно представить в живописи. Подчеркнем, что набросок этот связан с посещением Академии словесности и что в нем Карамзин основное свое внимание уделяет литературному достоинству предполагаемого труда. Так оно и случилось. "История Государства Российского" – это замечательный
памятник русской словесности, великолепный учебник красноречия. Однако может ли строгая историческая наука сочетаться с художественной образностью под одной обложкой? Что бывает, когда некая совокупность исторических данных облекается в художественную форму? Рождается историческая беллетристика. Как тут отделить научные данные от игры авторского воображения? Можно ли на таком материале решать сложнейшую проблему биографии Иоанна IV?
Сразу же по возвращении в Россию Карамзин приступает к издательской деятельности. В 1792-93 гг. он выпускает "Московский журнал" (8 книг), а в 1802-93 гг. – "Вестник Европы" (12 книг). На страницах этих изданий Николай Михайлович публикует свои повести на исторические темы, ставшие первыми его опытами в создании картин минувших времен языком изящной словесности. Здесь мы еще не видим мотивов якобинского вольнодумства. Еще бы! Карамзину для написания и издания огромного труда необходимо было заручиться высочайшим благословением, т.е. дозволением Императора. Ради этого хитрому масону должно было играть роль верноподданного гражданина. Однако на исходе 18-го века Император Павел I получил извещение об участии Карамзина в якобинстве. Над злоумышленником нависла грозная туча государственных репрессий, что объясняет пометку в его записной книжке: "Если провидение пощадит меня, если не случится того, что ужаснее смерти, т.е. ареста, займусь историей". Провидение пощадило литератора, но тот не пощадил своих читателей, отравляя их умы ядом якобинских инсинуаций.
6 июня 1803 г. Карамзин пишет своему брату Василию Михайловичу: "Хотелось бы мне приняться за труд важнейший, за русскую историю, чтобы оставить по себе отечеству недурный монумент". Вот главная причина возникновения "Истории"! Честолюбивый масон заботится о прославлении своего имени. Не удивительно: все слова и поступки этой публики диктуются стремлением к собственной корысти и славе.
Через несколько месяцев, а именно 31 октября, Николай Михайлович получает указ, подписанный Императором Александром I. В нем говорилось, что, одобряя его желание в столь похвальном предприятии, как сочинение полной истории Отечества нашего, Государь жалует ему в качестве историографа ежегодный пенсион в 2000 рублей и производит отставного поручика в надворного советника, вновь зачисляя его на службу. Последнее обстоятельство было совершенно необходимо для получения доступа к государственным архивам. Указанный день стал главной вехой в биографии литератора. Указ Императора, доверившего писателю столь важное для русского самосознания дело и создавшего для него все нужные условия, благоприятствующие творческому процессу, предопределил дальнейшую судьбу Карамзина.
По завершении 8-го тома "Истории" он 16 марта 1816 года получил аудиенцию у Александра Благословенного, который уделил ему более часу своего безценного времени, дал разрешение на издание труда, 60000 рублей на издержки и наградил литератора орденом святой Анны первой степени. Кроме того Государь повелел набирать "Историю" в лучшей по тем временам казенной типографии Генерального штаба. Если бы Карамзин не был обласкан монаршей милостью и облачен таким глубоким доверием, кто знал бы его теперь? Что такое Карамзин без "Истории Государства Российского", начертанной благодаря неоценимой помощи Александра Благословенного? И как же отплатил якобинец своему коронованному благодетелю?
В своих посланиях к подобным себе революционерам Карамзин рисует Императора только черной краской, отзываясь о нем со злобой и возмущением. Двуличный масон, превозносящий августейшего венценосца в своем посвятительном слове к "Истории", в то же время обвинял его в одобрении глупого плана ведения войны с Наполеоном, в сдаче и гибели Москвы, в разорении нескольких губерний, в страдании народа на оккупированных землях.
Император Александр I. 1800-е. Грасси. Павловск
Проницательный Пушкин, увидевший эту неискренность, отметил в своих записках 1826 года, что нельзя забывать, что Карамзин писал и издавал свою "Историю" в государстве самодержавном, что именно этим и объясняются несколько фраз о самодержавии, брошенных им в посвятительном письме и опровергнутых позже самим автором всем последующим изложением событий.
Что же касается обвинений в адрес Императора, то здесь все – ложь, по мысли Александра Васильевича Суворова, столь свойственная масонам. Во-первых, план войны, одобренный Государем, привел Россию к победе, а во-вторых, первым предложил сдать Москву Михаил Богданович Барклай-де-Толли на совете в Филях. С ним согласился Михаил Илларионович Кутузов, от которого и зависело решение об оставлении столицы. Все историки Отечественной войны 1812 года сходятся в мысли, что решение это было необходимым и правильным. Вместо того чтобы обвинять своих братьев-мартинистов в резне русских людей, Карамзин клевещет на помазанника Божия. Во время пятидневного визита Карамзина в Тверь к Великой княгине Екатерине Павловне в декабре 1810 года она пожелала, чтобы все ею услышанное в беседах с писателем было положено на бумагу. "Брат мой, – говорила княгиня, – должен услышать мысли, достойные Государя".
О, святая простота! Заказанная ею "Записка о древней и новой России" была готова к марту 1811 года. В ней дана всесторонняя оценка того якобы тяжелого положения, в котором оказалась страна, руководимая Александром, говорится о его просчетах (действительных ли?) во внешней и внутренней политике и вообще наносится удар по образу Императора как просвещенного монарха. Однако наглость автора тем не ограничилась. Будучи в Твери в середине указанного месяца, он позволил себе читать "Записку" самому Императору, т.е. плюнул ему в лицо. И что же? Вместо того, чтобы гнать мерзавца взашей, Государь всего лишь уехал, не попрощавшись. О, милосердие Александрово!
Барельеф работы К.М. Климченко с памятника Карамзину (1845 год). Считалось, что на этом барельефе Н.И. Карамзин читает отрывок из своей «Истории» Александру I в присутствии его сестры Вел. Кн. Екатерины Павловны во время пребывания императора в Твери в 1811 году. В действительности это было чтение "Записки о древней и новой России"
После окончательного разгрома наполеоновской армии императрица-мать Мария Феодоровна почтила Николая Михайловича приемом у себя в Павловске, предложив ему восславить Царя-победителя. Что же Карамзин? Отклоняя просьбу августейшей особы (какая честь изменнику!), он пишет ей, что не может-де оставить свой главный труд, "чтобы гоняться за героями новыми, которых лавры так лучезарны и подвиги так громки". Один из исследователей Карамзина Смирнов замечает: "Но ведь новый герой – это венценосный сын корреспондентки. Какой непочтительный тон, однако, взял Николай Михайлович по отношению к нему: гоняться за зайцами". Да, наглость удивительная!
В таком же духе будущий декабрист пишет и Екатерине Павловне, сестре самодержца, заявляя, что ужасы царствования Грозного буквально потрясли его. Сравнивая Иоанна IV с современностью, он сообщает: "Меня занимает Иоанн Грозный, этот изумительный феномен между величайшими и самыми дурными монархами". Намек более чем оскорбительный! Ответа от Великой княгини не последовало. Похоже, что в сие время царская семья начала понимать, с кем она имеет дело. После того, как Карамзин прочел в Павловске несколько глав "Истории", императрица-мать посоветовала ему удалиться из Санкт-Петербурга, сказав, что московская дорога в хорошем состоянии.
К тому времени концепция 9-го тома "Истории", посвященного изобличению "Ивашкиных злодейств" (карамзинский термин), окончательно уже сложилась, и общая оценка Грозного, изложенная Карамзиным в ряде писем, в том числе и к Екатерине Павловне, была хорошо известна в обществе и при дворе. Этим отчасти и объясняется охлаждение Марии Феодоровны к Николаю Михайловичу. Смирнов замечает: "К этому еще надобно добавить столь устойчивую в определенных кругах славу Карамзина как неисправимого якобинца. В царской семье ее носителем был цесаревич Константин". Указанный младший брат Александра I категорически возражал против публичного обсуждения и осуждения деяний Иоанна IV, что наносит удар по престижу царской власти. Он так отзывался о 9-м томе Карамзина: "Книга его наполнена якобинскими поучениями, прикрытыми витиеватыми фразами".
Цесаревич не был одинок в своих воззрениях на труд Карамзина: сам автор сетует брату Василию Михайловичу, что публика реагирует на "Историю" неоднозначно.
Кто ж восторгался Карамзиным и его творением? Декабристы, разрушители Российской Империи. Их умиляла стройная концепция "Истории": вечевые, республиканские традиции нашего народа уходят в глубь веков, во времена Киевской Руси, низовой люд сохранял их и отдал не без борьбы, шло противостояние двух властей – великокняжеской и народной, восторжествовала первая. Вот некоторые мысли Карамзина на этот счет: "Москва медленно и недружно двигалась к государственной целостности. Внутренний государственный порядок изменился. Все, что имело вид свободы и древних гражданских прав, стеснялось, исчезало. Князья, смиренно пресмыкаясь в орде, возвращались оттуда грозными властелинами, ибо повелевали именем царя верховного. Во Владимире и везде, кроме Новгорода и Пскова умолк вечевой колокол, глас высшего народного законодательства, столь часто мятежный, но любезный потомству славянороссов. Сие отличие и право городов древних уже не было достоянием городов новых: ни Москвы, ни Твери. Только однажды упоминается в летописях о вече московском, как событии чрезвычайном. Города лишались права избирать тысяцких, которые важностью и блеском своего народного сана возрождали зависть не только в княжеских чиновниках, но и в князьях". И в ином месте: "В Москве борьба двух начал завершилась полным триумфом князей".
Из этих рассуждений масонская братва делала вывод, что надобно вернуть народу древние свободы, похищенные царями. Смирнов пишет: "Обосновывая свои республиканские идеалы, именно так рассуждали декабристы. Самодержавие ничего общего не имеет с основами народной жизни, это – нарост, злокачественная опухоль, татаро-монгольское правление. Именно так рассуждал Герцен, выдвигая идеи русского социализма. В конечном счете к этим традициям народовластия, прослеженным Карамзиным, восходили идеи шестидесятников, боровшихся за то, чтобы увенчать празднование тысячелетия России (1862 г.) созывом земского собора, провозглашением народовластия, конституционного закрепления политической свободы. В карамзинском труде, как в прогоревшем костре, под монархическим пеплом таился огонь свобод республиканских. Иго ордынцев не прошло бесследно в нашей истории прежде всего в плане утраты вечевого народовластия".
В этой связи попечитель московского учебного округа Голенищев-Кутузов в августе 1810 года обратился к министру просвещения Разумовскому с предупреждением об опасности, исходящей от новоявленного историографа. Он писал, что сочинения Карамзина наполнены ядом якобинства и вольнодумства, источают безначалие и безбожие, что сам он метит в первые консулы и что давно пора его запретить и уж никак не награждать. Вскоре после этого Голенищев-Кутузов сообщал Его Величеству, что Карамзин – французский шпион. Припомним тут, где родилась идея "Истории".
Из всего вышеизложенного видно, что пресловутый сочинитель явился одним из главных идеологов и вдохновителей декабристского восстания и, стало быть, все злодеяния мятежников, в том числе и убийство Милорадовича, славного героя Отечественной войны, тяжким камнем лежат на совести того, кого при дворе называли негодяем. Настоящая оценка личности Карамзина подтверждается стычкой, которая произошла между ним и Государем в 1819 году. "Сир, - изрек грубиян, - Вы слишком самонадеянны". Позже он записал: "Мы расстались навеки". Вот это точно сказано. Государь ныне с праведниками, а где душа его ненавистника?
Теперь обратим внимание на внутреннюю противоречивость "Истории", которая значительно подрывает ее авторитет. Карамзин указывает, что величием своим русские князья обязаны ханам Золотой орды. Вот как реагирует на это Смирнов: "Справедливость требует отметить чрезмерную категоричность этого вывода. Не только ведь происками в орде, подарками ханам, женитьбами на их дочерях держалась и возрастала княжеская власть. Тут тот случай, неединственный у Карамзина, когда его суждения опрокидывались всем ходом последующего изложения, воссозданными им же картинами народной жизни и борьбы. В данном случае мы имеем в виду прежде всего главы, посвященные Куликовской битве, изложению деятельности Дмитрия Донского, его духовного наставника, нравственной его опоры – Сергия Радонежского".
Профессор Погодин в своем двухтомном своде материалов к биографии Карамзина ставит под сомнение научную значимость его труда. Он сетует, что историограф отступил от традиции своих предшественников, писал "Историю" не по Шлецеру, стремясь удовлетворить первые потребности, а ученость после. Напомню читателю, что Август Людвиг фон Шлецер (1735-1809) – выдающийся историк и филолог, адъютант Петербургской Академии наук, профессор Геттингенского университета, автор замечательного труда "Нестор", исследования которого высоко ценились современниками. Наш гордец отзывался о нем с презрением и насмешкой. Кроме того, Погодин утверждал, что в карамзинском своде данных о славянских племенах нет ничего нового для ученого-специалиста. Иные исследователи считают, что вся научная часть труда не принадлежит перу Николая Михайловича, что ноты, т.е. подвальная часть "Истории", в которой размещены научные данные, не вошедшие в основной текст, написаны директором Государственного архива Малиновским и его сотрудниками.
Декабристы! Никак мы не можем уйти от них в разговоре о Карамзине. Что ж? Он весьма дорожил их дружбой и панически боялся прослыть в их среде монархистом. Ради этого он зачастую указывал в своих письмах, что является республиканцем, либералистом не на словах только, но и на деле. Некоторые мартинисты, как, например, декабристы Никита Муравьев и Михаил Орлов, не узрев общей концепции "Истории" и ссылаясь на предисловие к ней, обвиняли автора в приверженности к самодержавию. Это мучительно коробило Карамзина, заклятого врага христианских государей. Он признается в своей корреспонденции, что работа над вступлением ему далась всего труднее, что он буквально хитрил и мудрил и недоумевал, почему его критики не идут далее первого тома.
Прелестно! Восхитительно! Вот он – ключ к разгадке феномена "Истории Государства Российского"! "Хитрил и мудрил" – это ее сущность, квинтэссенция, если хотите. Именно с этим ключом должно подходить к раскрытию тайны девятого тома, кульминации "Истории", о чем будет говорено подробно в дальнейшем.
II
Приступая к размышлению над девятым томом "Истории Государства Российского", я должен собраться с духом и скрепить сердце, ибо разбирать гнусные инсинуации, размещенные на его страницах, – то же, что выполнять работу ассенизатора. Читать "обличения Ивашкиных злодейств" означает для меня погружаться в зловонную яму, наполненную нечистотами, ибо указанная книга есть клоака ненависти и злобы, или ров, кишащий отвратительными ядовитыми гадами клеветнических измышлений.
Граф Алексей Андреевич Аракчеев. (1769-1834)
Ради правильного понимания карамзинской писанины обратимся к ее идеологическим истокам. Вот как об этом отзывается Смирнов: "Карамзин отчетливо осознавал, что все им написанное, все его понимание российского исторического процесса, раскрывающее трагическое борение двух начал – вечевого народовластия с военно-монархической бюрократией, а ее апофеоз – в кровавом самолютстве Грозного выступают как обличение не только аракчеевщины, но и основ неограниченного самовластия вообще... Карамзин буквально пропел отходную царю-реформатору, хотя говорил о далеком Грозном".
"Пропел отходную" – верно подмечено. В то время малый народ, к которому принадлежал и Карамзин, преследовал цель расстрелять Великую ектению, т.е. погребсти под пеплом революционного пожарища не только династию Романовых, но и саму идею самодержавия. "Действительно, - указывает Смирнов, - его "История" наносила по аракчеевщине, престижу самовластия сильнейшие удары и подобно эпиграммам Пушкина исторические оценки мучителей западали в память, становились предметом обсуждения в различных кругах общества".
Второй уже раз слышим здесь слово "аракчеевщина". Случайно ли? Отнюдь. Термин сей имеет самое прямое отношение к проблематике девятого тома. Чтобы убедиться в этом, припомним основные сведения об Алексее Андреевиче Аракчееве (1769-1834 гг.). Он родился и вырос в бедной семье разорившегося дворянского рода, однако в 1808 году стал военным министром Российской империи, а с 1825 года был вторым лицом нашего государства, т.е. правою рукою благоверного Императора Николая I. Представь себе, любезный читатель, какими феноменальными интеллектуальными способностями, какою благородною душою должен был обладать Алексей Андреевич, дабы достичь столь высокого положения в обществе, выйдя из самых глубин безвестности и лишений. В этом смысле судьба Аракчеева весьма схожа с жизнью Михайла Васильевича Ломоносова, одного из светлейших умов нашего Отечества. В самом деле, государственный муж, чье имя вписано золотыми буквами в историю земли русской, был выдающимся математиком своего времени. Благодаря этому, ему удалось реорганизовать русскую артиллерию таким образом, что она стала лучшей в мире (!) и имела решающее значение в разгроме наполеоновских полчищ. Самозабвенная преданность престолу помазанников Божиих позволила Аракчееву снискать неограниченное доверие со стороны Государя, тонкого ценителя человеческих душ. Внутренняя политика железной дисциплины, проводившаяся Алексеем Андреевичем, давала Императору возможность утверждать, что в его время революции в России не будет. Разумеется, в либеральных кругах подобная деятельность вызывала бешенную ненависть, и они заклеймили верного царского слугу и патриота Святой Руси и его дела позорным словом "аракчеевщина".
Республиканцы не хотели простить Алексею Андреевичу его слов и поступков в пользу монархического строя. В ход пошло излюбленное оружие церкви сатаны, испытанное на протяжении веков, очернение. Аракчееву пришлось испить до дна горькую чашу клеветы и дискредитации. С тех пор, как в мир вошла тайна беззакония, участь сию разделили бесчисленные сонмы светлых и безвинных людей. Среди них особое место занимают царственные страстотерпцы и их преданный друг Григорий Распутин.
6-фунтовая полевая пушка обр.1805 г. На заднем плане – четверть-пудовый единорог. Образцы пушек унифицированных гр. А.А. Аракчеевым
Карамзин как участник мировой закулисы поставил перед собой цель, которую Смирнов описывает так: "Вразумить живущих и царствующих уроками истории, опричниной грохнуть по аракчеевщине. Надобно было собрать для этого и надлежащие мысли, не мысли даже (они давно были выстраданы), а слова, формулировки, такие оценки прошлых событий и лиц, которые помогали бы современникам бороться с самовластьем нынешним, тутошним". Отсюда видно, что если главная идея первых восьми томов "Истории" – противостояние вечевого народовластия и княжеского правления, то замысел отдельно взятого девятого тома в том, чтобы "опричниной грохнуть по аракчеевщине". Помилуйте! Налицо политический заказ и абсолютная ангажированность автора. О какой исторической науке, о каких беспристрастных и объективных изысканиях тут можно говорить? Как могут некоторые из нас, православных, ссылаться на эту якобинскую белиберду в вопросах, столь актуальных для современной Церкви? Совершенно очевидно, что Карамзин в работе над девятым томом заботился не об исторической правоте, но о том, чтобы грохнуть, уколоть, растоптать идеологического противника. Говоря о могучем союзе Карамзина и революционеров, Смирнов указывает на подоплеку девятого тома: "С Тацитом сравнивали историографа и будущие декабристы, прозорливо угадав смысл его поучений". Здесь следует напомнить читателю, что Тацит – это историк Древнего Рима накануне его падения (476 г.). Называя своего соратника этим именем, бунтовщики намекали на скорое ниспровержение царизма.
Многие здравомыслящие люди дореволюционной России осудили и отвергли тайный умысел Карамзина, отчего на памятнике ему, установленном в 1911 году, обретались лишь первые восемь томов "Истории". Девятый том, возводящий напраслину на русского царя, оказался непризнанным. Эх, нам бы сейчас такую осмотрительность в оценке трудов Карамзина! По моему глубокому убеждению, принимать его псевдоисторические писульки за чистую монету значит уподобляться декабристам, которые возвышали девятый том как знамя своей революционной деятельности. Эта книга стала для многих из них излюбленным чтивом, постоянным спутником. К примеру, Кондратий Рылеев с восторгом восклицал: "Ну Грозный! Ну Карамзин! Не знаю, кому больше удивляться – тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита". Он же свидетельствовал, что его друзья Бестужев, Муравьев и другие молодые якобинцы, ранее упрекавшие Карамзина в приверженности к монархизму в основном за посвятительное письмо и введение к труду, по выходе девятого тома стали самыми горячими почитателями его, величали не иначе, как Тацитом и повсюду разносили весть о новом замечательном творении историографа. Мартинист Вильгельм Кюхельбекер, злодей, приговоренный к смертной казни, превозносил девятый том как лучший в творчестве Карамзина. Иной декабрист Владимир Штейнгель, осужденный на 20 лет каторги, восхищено провозглашал эту книгу феноменом, небывалым в России мол, один из великих царей открыто ознаменован тираном, каких мало представляет история.
Образцы «творчества» современных последователей масона Карамзина
Чем же объяснить тот факт, что декабристы взахлеб зачитывались самым мерзким томом карамзинской нелепы? Как и прочие революционеры, они были заражены демоническим желанием крови и мучительства. Свою кровожадность эти нравственные выродки доказали вооруженным выступлением на Сенатской площади, которое является прекрасной иллюстрацией того, что в основе всякого бунта лежит садизм, т.е. стремление причинить страдание другому живому существу. Известно, что современные мучители снимают свои жертвы фото- и видеоаппаратурой, чтобы затем снова и снова упиваться их муками и слезами. В первой половине XIX столетия не было этих технических средств, посему тогдашним обскурантам от франкмасонства приходилось довольствоваться такими кровавыми фантазиями, как легенды о графе Дракуле и сказания о мнимых злодействах Иоанна IV. Здесь нет ни капли преувеличения, о чем свидетельствует садистический геноцид русского народа, осуществляемый с 1917 года теми клевретами мрачного бафомета, которые распяли светоносного Бога любви. Карамзин, имея гипертрофированное воображение, с удовольствием обслуживал кровожадные наклонности своих братьев по оружию. Хочешь ли, читатель, доказательств? Изволь.
Кому неизвестно душещипательное сказание о том, как Грозный слушал посланника князя Курбского Ваську Шибанова, вонзив в его ногу свой жезл и опершись на него? Какова же историческая ценность сей умилительной картины? Смирнов так отзывается на этот счет: "слуга, стоя неподвижно, безмолвствовал, а царь, опершись на жезл, слушал чтение письма Курбского. Потрясающая воображение сцена, но не совсем точная по историческим свидетельствам".
Николай Иванович Костомаров (1817-85 гг.), один из знаменитейших наших историков, член-корреспондент Петербургской Академии Наук идет дальше. Он указывает, что в летописи, означенной Карамзиным как Александро-Невская, о Ваське Шибанове сказано, что он способствовал бегству Курбского и сам был схвачен, а не послан в Москву с письмом, как обыкновенно полагают. Слушайте, дорогие мои, налицо чудовищный подлог: в летописи, на которую ссылается обманщик, нет ни слова о том, что пособник изменника Родины был направлен им в столицу и о его ноге, якобы пронзенной царским жезлом!!! Как же после этого можно относиться к россказням якобинца о том, что царь будто бы насиловал и собственноручно пытал своих подданных? Теперь у нас есть веское основание полагать, что все это – плоды его бурного воображения. Судите сами, может ли психически здоровый человек изливать на бумагу такие ужасные бредни, да еще в адрес живой души, реального исторического лица. Думаю, что автор приписывал государю собственные мечтания и вожделения. В таком случае девятый том – это не отображение реалий XVI-го века, а фантасмагории сочинителя. Тот факт, что всякий здравомыслящий человек не может читать об "Ивашкиных злодействах" без содрогания и омерзения, ясно показывает тяжелую душевную поврежденность и других декабристов, сладострастно упивавшихся этими кошмарами.
Кстати говоря, сколько ненависти и презрения к русскому Царю в Карамзинском словосочетании "Ивашкины злодейства"! Оно уподобляет Государя разбойнику с большой дороги, пьяному от крови и вседозволенности. Подобные чувства Карамзин испытывал ко всем российским самодержцам, в том числе и к благоверному Императору Павлу I, который запретил использование слова "гражданин", заменив его термином "обыватель". Это было следствием издания в апостасийной Европе знаменитой масонской Декларации прав человека и гражданина, благодаря которой слово "гражданин" наполнилось новым значением: оттоле в вольнолюбивом его звучании слышался прямой призыв к революции. Однако злоумышленник, манкируя волей правителя, придал запретному термину широкое употребление в своей "Истории".
Но вернемся к его богатой фантазии. Вспомним, скрепя сердце, о мнимом столкновении Грозного с митрополитом Филиппом, которое сочинитель описывает следующим восхитительным образом: "В разгар казни входит царь в Успенский собор. Его встречает митрополит, полный решимости по долгу сана своего печаловаться, заступаться за обреченных на казнь. "Молчи, - прерывает его Грозный, едва сдерживая гнев, - одно тебе говорю, молчи, отец святой, молчи и благослови нас". "Наше молчание, - ответствовал владыка, - грех на душу твою налагает и смерть наносит". "Ближние мои, - прерывает Филиппа Грозный, - стали на меня, ищут мне зла. Какое тебе дело до наших царских предначертаний?" Удивительная детализация разговора! Не правда ли? Где автор мог почерпнуть такие подробности? Что-то я не припомню, чтобы Царь и святитель оставили по себе мемуары. Сколько картинности, сколько сильных эмоций в этом диалоге! Чем не эпизод для остросюжетного фильма? Особенно умиляет выражение "едва сдерживая гнев". Складывается впечатление, что сочинитель не только обладал чудесной машиной времени, сделавшей его свидетелем означенной встречи, но и был выдающимся телепатическим экстрасенсом, способным определять степень гнева исторического персонажа. Да, все это было бы смешно, если бы речь шла не о чести и достоинстве живого человека, реальной личности. На сем трагикомическом фундаменте карамзинских нелепостей некоторые из нас строят далеко идущие выводы о взаимоотношениях Государя и митрополита, заявляя даже о причастности первого к насильственной смерти второго.
Для нас, переступивших порог третьего тысячелетия, кончина святителя, жившего в XVI столетии, загадочна и закрыта завесой таинственности. Некоторые, основываясь на карамзинских вымыслах, утверждают, что архипастырь был убит Грозным руками Малюты Скуратова и что последний в момент преступления беседовал с владыкой наедине. Ни один порядочный следователь, разбирающий свежее убийство, не обвинит в нем подозреваемого только за то, что тот незадолго до смерти убитого разговаривал с ним с глазу на глаз, хотя бы и испытывая к нему неприязнь. Потребны более весомые аргументы, улики, вещественные доказательства. А их-то и нет у тех, кто обвиняют царя в преступлении, совершенном без свидетелей более четырех веков назад. Одним лишь небесам известно, что случилось тогда в уединенной келлии тверской обители. Почему мы должны отвергать версию о естественной смерти архипастыря? В почтенных летах ему довелось претерпеть страшную клевету, низведение с митрополичьего престола и тяжкую ссылку в Отрочь монастырь. Все сие вполне могло вызвать преждевременную кончину. Допускаю, что святитель умерщвлен не злодейскою рукою, а злодейскою клеветою и последующим позором, ибо кто из нас способен спокойно перенести столь тяжелое испытание?
Пожар Москвы в 1812 г. Айвазовский
Интересно взглянуть на девятый том и в источниковедческом аспекте. Карамзин приступил к сбору материалов для описания царствования Иоанна IV в начале 1812 года, накануне наполеоновского вторжения. В знаменитом московском пожаре, ставшем кульминацией Отечественной войны, погибли все столичные библиотеки и архивы, в том числе и обширное собрание книг и рукописей сочинителя. Уцелело лишь синодальное книгохранилище. Чем же довольствовался Карамзин в описании времени Иоанна Васильевича? Поистине жалкими крохами исторических документов, уцелевших в пожарах, грабежах и суматохе военного лихолетия. Смирнов так рисует плачевное положение, в коем оказался писатель: "В Астафьеве, по счастию войной нетронутом, хотя в окрестностях и были небольшие сшибки с неприятелем, обрадованный тем, что некоторые его рукописи уцелели, Карамзин возобновил работу над "Историей", раскладывал бумаги и книги, однако с горечью констатировал: "Не имею и половины нужных материалов". Источниковедческая база новых томов расширялась также и благодаря появлению мемуарных свидетельств вроде записок Андрея Курбского и Палицина и свидетельств осведомленных иностранцев. Последние несли важную, часто уникальную, неповторимую информацию, но отличались односторонностью, субъективизмом, а иногда и явной тенденциозностью, принимавшей подчас форму русофобии". Каково?! Русская история пишется на материалах, пропитанных нелюбовью, а зачастую и ненавистью ко всему русскому. Как вам это нравится? Одной из этих русофобских книг являются "Записки о Московии" австрийского дипломата и лазутчика Герберштейна, жившего некоторое время при дворе Грозного. В ней утверждалось, что на Руси нет свободных людей, что все – холопы и рабы. Несомненная клевета, ибо автор "Записок" не мог не знать, что у нас даже именитые бояре называли себя холопами государя, что народ пользовался гражданскою свободою, что несвободными были только крепостные холопы, потомки военнопленных и людей купленных, лишенные вольности законом. В XVI столетии одна гражданская власть могла казнить холопов смертью. Тогдашние крестьяне Московии, платя оброк феодалам, имели личную свободу и движимую собственность. Подробному описанию русского быта во времена Иоанна IV я хотел бы посвятить следующую публикацию. Любопытно будет посмотреть, как жили наши предки, "угнетаемые кровавым деспотом".
Вернемся, однако, к карамзинским баранам. В своем предисловии к "Истории" он замечает: "И вымыслы нравятся. Но для полного удовольствия должно обманывать себя и думать, что они истина". Знаменательная фраза, которая многое объясняет. Писатель, очевидно, испытывал полное удовольствие, когда использовал в своей работе монографии Курбского, насыщенные вымыслами. Вот оценка предателя и клеветника, данная ему автором "Истории": "Муж битвы и совета, участник всех завоеваний Иоанновых, герой под Тулою, под Казанью, в степях башкирских и на полях Ливонии, некогда любимец, друг царя возложил на себя печать стыда и долг на историка вписать гражданина, столь знаменитого, в число государственных преступников. Он мог без угрызения совести искать убежища от гонителя в самой Литве. К несчастию сделал более: пристал ко врагам отечества, обласканный Сигизмундом, предал ему свою честь и душу, советовал, как губить Россию". В ином месте он справедливо замечает, что "некогда славный ратными подвигами и славою ума Курбский покрыл свои последние дни в бесславии преступления, тоскуя о России, именуя оную любимым отечеством, проводя дни в описании славного взятия Казани, хода Ливонской войны, ища утешения то в переводах Цицерона, то в описании Иоанновых злодейств".
Вот он – зловонный источник инсинуаций и легенд, из коего обильно черпал Карамзин, рисуя личность русского Царя. Несомненно, князь Андрей клеветал на него, дабы предстать в глазах своих современников и читателей невинной жертвой кровавой тирании. Но была и другая причина этих подлых измышлений – политическая. Они лили воду на мельницу врагов России: страна теряла союзников и друзей, справедливо полагавших, что тиран собственного народа не может быть благотворителем чужих. Кстати, Курбский, предавая Отечество и покидая русский Дерпт, оставил в нем жену и девятилетнего сына (на растерзание мучителю?). Интересно, как бы он поступил, если бы его обвинения в адрес Царя были справедливы. Что ж наш писатель? Понимал ли он это? Конечно, понимал. Тем страшнее то, что им написано. Итак, тот факт, что Карамзин в своей работе над девятым томом испытывал источниковедческий голод и сознательно использовал лживые свидетельства, существенно подрывает значимость его писаний для определения истинного положения вещей.
Нельзя обойти молчанием и те трагические обстоятельства, которые сопутствовали данной деятельности. Работа по созданию первых томов "Истории" не раз прерывалась долгими и тяжелыми недугами автора, который сообщал близким в сии дни, что слышит дыхание смерти. Постепенно угасало зрение, на что сочинитель часто жалуется в своих письмах. Вследствие этого и ряда иных препятствий труд, завершить который автор планировал в пять-шесть лет, растянулся на десятилетия и работа над девятым томом, как уже сообщалось, началась непосредственно перед нашествием галлов. Отечественная война прервала писательские занятия Карамзина на многие месяцы. Полагаю, что промысел Божий тем самым указывал ему остановиться, одуматься, не совершать задуманное зло. Однако призыв сей оказался тщетным: подготовка к описанию мнимых злодейств "Ивашки" продолжалась.
В сие время уходит в мир иной чадо писателя. Угнетаемый этой тяжкой утратой, а также гибелью в пожаре личной библиотеки с архивом и прочими потрясениями, он в мае 1817 года пишет брату Василию Михайловичу: "остановился на злодействии Грозного (до 1560 г.). Бог знает, буду ли продолжать". А в сентябре следующего года с грустью поведал Вяземскому: "Занимаюсь, как обыкновенно, но девятый том истории худо продвигается вперед".
Да, действительно, ни один другой том не отнял у него столько времени и сил. Работа над пресловутой книгой началась осенью 1816 года, и только 10 декабря 1820 года автор сообщил Малиновскому, директору Государственного архива, о ее окончании. Незадолго до того, весной 1820 года, все бумаги Карамзина вновь подверглись смертельной опасности от огненной стихии. 11 мая, вскоре после его переезда в китайский домик Царского Села, в большом Екатерининском дворце возник страшный пожар. Внезапно налетевшая буря превратила незначительное воспламенение в огненное море, так что по всему обширному парку разлетались горящие головешки. 14 числа писатель сообщал Дмитриеву: "Пишу тебе с пепелища. Третьего дня сгорело около половины здешнего великолепного дворца, церковь, лицей, комнаты императрицы Марии Феодоровны и государей". От огненного дождя, обрушившегося на крышу китайского домика, она вспыхнула, словно солома. При ее тушении все книги, документы и подготовительные наработки Карамзина оказались подмоченными, как и его репутация. Не пламенеющие ли херувимы вмешались в описываемую нами подлую авантюру, наложив на нее огненную печать Божьего гнева?
Чтение Карамзиным своей «Истории» в обществе
Но и после этого бедствия несчастный не одумался. Поезд его помраченной души неудержимо несся вниз навстречу своей гибели, и уже ничто не могло остановить его. Сочинитель не захотел отказаться от клеветнических выпадов в адрес Иоанна Васильевича, нелепость коих очевидна. К примеру, он указывает, что "душегуб", оказывается, обладал редкой памятью, знал наизусть Библию, историю греческую и римскую. Я не могу принять, что Грозный был "душегубом", даже в качестве версии, ибо по моему убеждению злодейство не сочетается с обширной ученостью. Душегубство есть удел лишь людей грубых и непросвещенных. Хотя и бывают кровопийцы, обремененные разносторонними сведениями в науках, но кто из них мог похвастаться знанием назубок Священного Писания? Чтобы стяжать такую просвещенность, надо упражняться в усвоении библейских речений ежедневно по несколько часов на протяжении многих лет. Мало того, должно иметь сердечную привязанность к Писаниям и прилагать их к собственной смиряющейся душе, словно целебный пластырь. Далеко не каждый канонизированный святой знал Библию наизусть. Я могу припомнить лишь одного подвижника благочестия, ум которого как бы плавал в светоносных изречениях Нового Завета. Это преподобный Серафим Саровский. Как же мы, православные, можем давать веру явным нелепостям распоясавшегося якобинца? Полагаю, что одна из причин этого – чтение "Истории" без должной вдумчивости и здравой критики.
Окончив создание девятого тома, Карамзин не решился сразу же отдать его в печать. Знала лиса, что рыльце в пуху. Слишком велика была опасность подвергнуться освистанию и остракизму со стороны умных и подлинно просвещенных людей, не зараженных революционным обскурантизмом. Возникла идея провести публичные чтения этой книги в Российской академии наук. Они состоялись в январе 1821 года. С высокой академической трибуны полились на слушателей потоки гнусной лжи, облаченной в блистательную форму карамзинского красноречия. Направляя острие своего выступления против самодержавной власти в лице Александра I, коварный интриган прилагал к "Ивашке-мучителю" эпитеты, адресовавшиеся тогда личности императора: благословенный, любимый, обожаемый, царь мира, всех предков затмивший. Государя не было на этих чтениях, но имя его незримо присутствовало в академической зале со всеми его титулами и эпитетами, которые теперь усвоялись иному царю, чье имя в умах слушателей должно было ассоциироваться с лютым деспотизмом.
Шпалера «Портрет Александра I». Париж, Мануфактура Гобеленов. 1816. Эрмитаж
Да, чтец был незаурядным специалистом в области очернения. В этом ему не откажешь. Смирнов добавляет к этому: "И когда историограф заговорил об угрызениях совести Иоанна ("глас неумолимой совести тревожил мутный сон души его"), слушатели не могли не вспомнить о муках венценосного косвенного отцеубийцы... Тут, конечно, Карамзин выходил за узкие характеристики одной личности... Речь историографа рождала ассоциации, пробуждала исторические аналогии. Чтец, как бы идя навстречу этому рою воспоминаний и размышлений, называет царя мучителем, коему равного нет и в самых Тацитовых летописях. Многозначительно уже само напоминание о временах Тацита: это – Рим перед гибелью своей. Но в устах Карамзина оно несло еще и дополнительную ассоциативность, невольно воскрешая в памяти слушателей его собственного Тацита, прямо звавшего к возмущению, к ниспровержению, "чего без подлости терпеть не можно".
А ведь в зале сидели лица, хорошо знавшие о событии 12 марта (убийство Павла, отца Александра). Ситуация повторялась. Якобинцы, присутствовавшие на чтениях, разгадали все эти авторские недомолвки и встретили их бурными аплодисментами. К счастью, иные слушатели восприняли услышанное с должной осмотрительностью. Смирнов замечает: "Люди с изумлением спрашивали друг у друга, каким гибельным наитием государь, дотоле пример воздержания и чистоты душевной, мог унизиться до распутства".
На нелепость и антинаучность карамзинского деления биографии царя на два периода (добродетель и тирания) указывал приснопамятный митрополит Иоанн (Снычев) в выдающемся труде "Самодержавие духа". Публичное обличение "злодейств Ивашки" явилось ударом по контрреволюционному аракчеевскому режиму, тщательно рассчитанным и умно облаченным в исторические формы. В числе первых это подметил цесаревич Константин, заявивший: "Книга его (Карамзина) наполнена якобинскими поучениями, прикрытыми витиеватыми фразами". Он безапелляционно возражал против публичного обсуждения и осуждения деяний Иоанновых, ибо это наносит удар по престижу царской власти. Подобным образом высказывался и духовный столп самовластия святитель Филарет (Дроздов), писавший: "Читающий и чтения были привлекательны, но читаемое страшно". К этому он добавлял, что без ужаса не может вспомнить о публичном выступлении Карамзина.
Думаю, что мнение выдающегося архипастыря нашей Церкви должно быть тем светочем, который вел бы нас по историческим лабиринтам, указывая правильное осмысление карамзинского наследия.
Карамзинская нелепа
Часть 1
Публикация Михаила Ефимова изследует труды Н.М. Карамзина о времени и деяниях Царя Иоанна Грозного. Русский город Симбирск породил не только Ульянова-Ленина, но и этого литератора, подлинная роль которого в нашей трагической истории ещё недостаточно оценена и понятна обществу. Данная работа М.В. Ефимова даёт обширную информацию по этому вопросу и предлагает читателю взглянуть на деятельность и, главное, сами мотивы «вдохновений» Карамзина с иной, чем привычно утвердилось в нашем сознании, более глубокой точки зрения.
I.
В отечественной мысли на протяжении последних веков не умолкают споры о личности русского Царя Иоанна IV Васильевича, прозванного в народе Грозным. Со всех сторон мы слышим разные голоса, то осуждающие и проклинающие государя, то защищающие и прославляющие его. Кто же он: садист-кровопийца или благоверный правитель, грозный лишь для врагов Православия и России? Вопрос непраздный, ибо в истории русской общественной мысли он до сих пор занимает важное место. В наши дни в связи с известными событиями эта проблема встает в полный рост, паки и паки возвращая нас к своему обсуждению. Поскольку основным генератором указанных прений является "История Государства Российского" Николая Михайловича Карамзина, то было бы полезно принять во внимание ряд обстоятельств, касающихся автора данного исторического полотна и того, как оно создавалось.
Начнем с того, где возник замысел написания "Истории". В начале великой по своим злодеяниям французской революции 1789-92 гг. Карамзин оказывается в Западной Европе. Посещая тамошние университеты, библиотеки и музеи, знакомясь с сокровищами живописи, архитектуры и ваяния, внимая последнему слову искусства и науки, он тесно сближается с владыками дум эпохи Просвещения и гуманизма, т.е. того времени, когда европейские народы начали изменять христианским ценностям, когда вместо Бога во главу всего был поставлен человек с его страстями и пороками, когда образованные сословия ринулись в масонские ложи и оккультные общества. Здесь, у ног этих горе-"просветителей", последователи которых вначале возвели на эшафот французского короля Людовика, а затем растерзали российского Императора Николая II с его семьей, и началось становление Карамзина как вольнодумца и революционера, т.е. ненавистника самодержавия. Забегая вперед, отметим, что эта богоборческая стезя в декабре 1825 г. привела Николая Михайловича к Сенатской площади Санкт-Петербурга, где он принял сторону осатанелых бунтовщиков, дерзнувших поднять руку на священную власть помазанников Божиих и пожелавших на крови царствующего дома воздвигнуть свою антихристову демократию. Чего не достигли декабристы, то сделали однодумцы Карамзина после 1916 года.
На пиру европейского разума его посетила идея создания отечественной истории и ее осмысления. При посещении парижской Академии надписей и словесности, центра историко-филологических исследований, он сделал первый набросок замысла исторического труда: "Больно, что у нас до сего времени нет хорошей российской истории, т.е. писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Нужен только вкус, ум, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить и читатель удивится, как из Нестора, Никона и прочих могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и чужестранцев… Происшествия, действительно любопытные, описать живо, разительно". Далее Карамзин отмечает, что время Царя Иоанна нужно представить в живописи. Подчеркнем, что набросок этот связан с посещением Академии словесности и что в нем Карамзин основное свое внимание уделяет литературному достоинству предполагаемого труда. Так оно и случилось. "История Государства Российского" – это замечательный
памятник русской словесности, великолепный учебник красноречия. Однако может ли строгая историческая наука сочетаться с художественной образностью под одной обложкой? Что бывает, когда некая совокупность исторических данных облекается в художественную форму? Рождается историческая беллетристика. Как тут отделить научные данные от игры авторского воображения? Можно ли на таком материале решать сложнейшую проблему биографии Иоанна IV?
Сразу же по возвращении в Россию Карамзин приступает к издательской деятельности. В 1792-93 гг. он выпускает "Московский журнал" (8 книг), а в 1802-93 гг. – "Вестник Европы" (12 книг). На страницах этих изданий Николай Михайлович публикует свои повести на исторические темы, ставшие первыми его опытами в создании картин минувших времен языком изящной словесности. Здесь мы еще не видим мотивов якобинского вольнодумства. Еще бы! Карамзину для написания и издания огромного труда необходимо было заручиться высочайшим благословением, т.е. дозволением Императора. Ради этого хитрому масону должно было играть роль верноподданного гражданина. Однако на исходе 18-го века Император Павел I получил извещение об участии Карамзина в якобинстве. Над злоумышленником нависла грозная туча государственных репрессий, что объясняет пометку в его записной книжке: "Если провидение пощадит меня, если не случится того, что ужаснее смерти, т.е. ареста, займусь историей". Провидение пощадило литератора, но тот не пощадил своих читателей, отравляя их умы ядом якобинских инсинуаций.
6 июня 1803 г. Карамзин пишет своему брату Василию Михайловичу: "Хотелось бы мне приняться за труд важнейший, за русскую историю, чтобы оставить по себе отечеству недурный монумент". Вот главная причина возникновения "Истории"! Честолюбивый масон заботится о прославлении своего имени. Не удивительно: все слова и поступки этой публики диктуются стремлением к собственной корысти и славе.
Через несколько месяцев, а именно 31 октября, Николай Михайлович получает указ, подписанный Императором Александром I. В нем говорилось, что, одобряя его желание в столь похвальном предприятии, как сочинение полной истории Отечества нашего, Государь жалует ему в качестве историографа ежегодный пенсион в 2000 рублей и производит отставного поручика в надворного советника, вновь зачисляя его на службу. Последнее обстоятельство было совершенно необходимо для получения доступа к государственным архивам. Указанный день стал главной вехой в биографии литератора. Указ Императора, доверившего писателю столь важное для русского самосознания дело и создавшего для него все нужные условия, благоприятствующие творческому процессу, предопределил дальнейшую судьбу Карамзина.
По завершении 8-го тома "Истории" он 16 марта 1816 года получил аудиенцию у Александра Благословенного, который уделил ему более часу своего безценного времени, дал разрешение на издание труда, 60000 рублей на издержки и наградил литератора орденом святой Анны первой степени. Кроме того Государь повелел набирать "Историю" в лучшей по тем временам казенной типографии Генерального штаба. Если бы Карамзин не был обласкан монаршей милостью и облачен таким глубоким доверием, кто знал бы его теперь? Что такое Карамзин без "Истории Государства Российского", начертанной благодаря неоценимой помощи Александра Благословенного? И как же отплатил якобинец своему коронованному благодетелю?
В своих посланиях к подобным себе революционерам Карамзин рисует Императора только черной краской, отзываясь о нем со злобой и возмущением. Двуличный масон, превозносящий августейшего венценосца в своем посвятительном слове к "Истории", в то же время обвинял его в одобрении глупого плана ведения войны с Наполеоном, в сдаче и гибели Москвы, в разорении нескольких губерний, в страдании народа на оккупированных землях.
Император Александр I. 1800-е. Грасси. Павловск
Проницательный Пушкин, увидевший эту неискренность, отметил в своих записках 1826 года, что нельзя забывать, что Карамзин писал и издавал свою "Историю" в государстве самодержавном, что именно этим и объясняются несколько фраз о самодержавии, брошенных им в посвятительном письме и опровергнутых позже самим автором всем последующим изложением событий.
Что же касается обвинений в адрес Императора, то здесь все – ложь, по мысли Александра Васильевича Суворова, столь свойственная масонам. Во-первых, план войны, одобренный Государем, привел Россию к победе, а во-вторых, первым предложил сдать Москву Михаил Богданович Барклай-де-Толли на совете в Филях. С ним согласился Михаил Илларионович Кутузов, от которого и зависело решение об оставлении столицы. Все историки Отечественной войны 1812 года сходятся в мысли, что решение это было необходимым и правильным. Вместо того чтобы обвинять своих братьев-мартинистов в резне русских людей, Карамзин клевещет на помазанника Божия. Во время пятидневного визита Карамзина в Тверь к Великой княгине Екатерине Павловне в декабре 1810 года она пожелала, чтобы все ею услышанное в беседах с писателем было положено на бумагу. "Брат мой, – говорила княгиня, – должен услышать мысли, достойные Государя".
О, святая простота! Заказанная ею "Записка о древней и новой России" была готова к марту 1811 года. В ней дана всесторонняя оценка того якобы тяжелого положения, в котором оказалась страна, руководимая Александром, говорится о его просчетах (действительных ли?) во внешней и внутренней политике и вообще наносится удар по образу Императора как просвещенного монарха. Однако наглость автора тем не ограничилась. Будучи в Твери в середине указанного месяца, он позволил себе читать "Записку" самому Императору, т.е. плюнул ему в лицо. И что же? Вместо того, чтобы гнать мерзавца взашей, Государь всего лишь уехал, не попрощавшись. О, милосердие Александрово!
Барельеф работы К.М. Климченко с памятника Карамзину (1845 год). Считалось, что на этом барельефе Н.И. Карамзин читает отрывок из своей «Истории» Александру I в присутствии его сестры Вел. Кн. Екатерины Павловны во время пребывания императора в Твери в 1811 году. В действительности это было чтение "Записки о древней и новой России"
После окончательного разгрома наполеоновской армии императрица-мать Мария Феодоровна почтила Николая Михайловича приемом у себя в Павловске, предложив ему восславить Царя-победителя. Что же Карамзин? Отклоняя просьбу августейшей особы (какая честь изменнику!), он пишет ей, что не может-де оставить свой главный труд, "чтобы гоняться за героями новыми, которых лавры так лучезарны и подвиги так громки". Один из исследователей Карамзина Смирнов замечает: "Но ведь новый герой – это венценосный сын корреспондентки. Какой непочтительный тон, однако, взял Николай Михайлович по отношению к нему: гоняться за зайцами". Да, наглость удивительная!
В таком же духе будущий декабрист пишет и Екатерине Павловне, сестре самодержца, заявляя, что ужасы царствования Грозного буквально потрясли его. Сравнивая Иоанна IV с современностью, он сообщает: "Меня занимает Иоанн Грозный, этот изумительный феномен между величайшими и самыми дурными монархами". Намек более чем оскорбительный! Ответа от Великой княгини не последовало. Похоже, что в сие время царская семья начала понимать, с кем она имеет дело. После того, как Карамзин прочел в Павловске несколько глав "Истории", императрица-мать посоветовала ему удалиться из Санкт-Петербурга, сказав, что московская дорога в хорошем состоянии.
К тому времени концепция 9-го тома "Истории", посвященного изобличению "Ивашкиных злодейств" (карамзинский термин), окончательно уже сложилась, и общая оценка Грозного, изложенная Карамзиным в ряде писем, в том числе и к Екатерине Павловне, была хорошо известна в обществе и при дворе. Этим отчасти и объясняется охлаждение Марии Феодоровны к Николаю Михайловичу. Смирнов замечает: "К этому еще надобно добавить столь устойчивую в определенных кругах славу Карамзина как неисправимого якобинца. В царской семье ее носителем был цесаревич Константин". Указанный младший брат Александра I категорически возражал против публичного обсуждения и осуждения деяний Иоанна IV, что наносит удар по престижу царской власти. Он так отзывался о 9-м томе Карамзина: "Книга его наполнена якобинскими поучениями, прикрытыми витиеватыми фразами".
Цесаревич не был одинок в своих воззрениях на труд Карамзина: сам автор сетует брату Василию Михайловичу, что публика реагирует на "Историю" неоднозначно.
Кто ж восторгался Карамзиным и его творением? Декабристы, разрушители Российской Империи. Их умиляла стройная концепция "Истории": вечевые, республиканские традиции нашего народа уходят в глубь веков, во времена Киевской Руси, низовой люд сохранял их и отдал не без борьбы, шло противостояние двух властей – великокняжеской и народной, восторжествовала первая. Вот некоторые мысли Карамзина на этот счет: "Москва медленно и недружно двигалась к государственной целостности. Внутренний государственный порядок изменился. Все, что имело вид свободы и древних гражданских прав, стеснялось, исчезало. Князья, смиренно пресмыкаясь в орде, возвращались оттуда грозными властелинами, ибо повелевали именем царя верховного. Во Владимире и везде, кроме Новгорода и Пскова умолк вечевой колокол, глас высшего народного законодательства, столь часто мятежный, но любезный потомству славянороссов. Сие отличие и право городов древних уже не было достоянием городов новых: ни Москвы, ни Твери. Только однажды упоминается в летописях о вече московском, как событии чрезвычайном. Города лишались права избирать тысяцких, которые важностью и блеском своего народного сана возрождали зависть не только в княжеских чиновниках, но и в князьях". И в ином месте: "В Москве борьба двух начал завершилась полным триумфом князей".
Из этих рассуждений масонская братва делала вывод, что надобно вернуть народу древние свободы, похищенные царями. Смирнов пишет: "Обосновывая свои республиканские идеалы, именно так рассуждали декабристы. Самодержавие ничего общего не имеет с основами народной жизни, это – нарост, злокачественная опухоль, татаро-монгольское правление. Именно так рассуждал Герцен, выдвигая идеи русского социализма. В конечном счете к этим традициям народовластия, прослеженным Карамзиным, восходили идеи шестидесятников, боровшихся за то, чтобы увенчать празднование тысячелетия России (1862 г.) созывом земского собора, провозглашением народовластия, конституционного закрепления политической свободы. В карамзинском труде, как в прогоревшем костре, под монархическим пеплом таился огонь свобод республиканских. Иго ордынцев не прошло бесследно в нашей истории прежде всего в плане утраты вечевого народовластия".
В этой связи попечитель московского учебного округа Голенищев-Кутузов в августе 1810 года обратился к министру просвещения Разумовскому с предупреждением об опасности, исходящей от новоявленного историографа. Он писал, что сочинения Карамзина наполнены ядом якобинства и вольнодумства, источают безначалие и безбожие, что сам он метит в первые консулы и что давно пора его запретить и уж никак не награждать. Вскоре после этого Голенищев-Кутузов сообщал Его Величеству, что Карамзин – французский шпион. Припомним тут, где родилась идея "Истории".
Из всего вышеизложенного видно, что пресловутый сочинитель явился одним из главных идеологов и вдохновителей декабристского восстания и, стало быть, все злодеяния мятежников, в том числе и убийство Милорадовича, славного героя Отечественной войны, тяжким камнем лежат на совести того, кого при дворе называли негодяем. Настоящая оценка личности Карамзина подтверждается стычкой, которая произошла между ним и Государем в 1819 году. "Сир, - изрек грубиян, - Вы слишком самонадеянны". Позже он записал: "Мы расстались навеки". Вот это точно сказано. Государь ныне с праведниками, а где душа его ненавистника?
Теперь обратим внимание на внутреннюю противоречивость "Истории", которая значительно подрывает ее авторитет. Карамзин указывает, что величием своим русские князья обязаны ханам Золотой орды. Вот как реагирует на это Смирнов: "Справедливость требует отметить чрезмерную категоричность этого вывода. Не только ведь происками в орде, подарками ханам, женитьбами на их дочерях держалась и возрастала княжеская власть. Тут тот случай, неединственный у Карамзина, когда его суждения опрокидывались всем ходом последующего изложения, воссозданными им же картинами народной жизни и борьбы. В данном случае мы имеем в виду прежде всего главы, посвященные Куликовской битве, изложению деятельности Дмитрия Донского, его духовного наставника, нравственной его опоры – Сергия Радонежского".
Профессор Погодин в своем двухтомном своде материалов к биографии Карамзина ставит под сомнение научную значимость его труда. Он сетует, что историограф отступил от традиции своих предшественников, писал "Историю" не по Шлецеру, стремясь удовлетворить первые потребности, а ученость после. Напомню читателю, что Август Людвиг фон Шлецер (1735-1809) – выдающийся историк и филолог, адъютант Петербургской Академии наук, профессор Геттингенского университета, автор замечательного труда "Нестор", исследования которого высоко ценились современниками. Наш гордец отзывался о нем с презрением и насмешкой. Кроме того, Погодин утверждал, что в карамзинском своде данных о славянских племенах нет ничего нового для ученого-специалиста. Иные исследователи считают, что вся научная часть труда не принадлежит перу Николая Михайловича, что ноты, т.е. подвальная часть "Истории", в которой размещены научные данные, не вошедшие в основной текст, написаны директором Государственного архива Малиновским и его сотрудниками.
Декабристы! Никак мы не можем уйти от них в разговоре о Карамзине. Что ж? Он весьма дорожил их дружбой и панически боялся прослыть в их среде монархистом. Ради этого он зачастую указывал в своих письмах, что является республиканцем, либералистом не на словах только, но и на деле. Некоторые мартинисты, как, например, декабристы Никита Муравьев и Михаил Орлов, не узрев общей концепции "Истории" и ссылаясь на предисловие к ней, обвиняли автора в приверженности к самодержавию. Это мучительно коробило Карамзина, заклятого врага христианских государей. Он признается в своей корреспонденции, что работа над вступлением ему далась всего труднее, что он буквально хитрил и мудрил и недоумевал, почему его критики не идут далее первого тома.
Прелестно! Восхитительно! Вот он – ключ к разгадке феномена "Истории Государства Российского"! "Хитрил и мудрил" – это ее сущность, квинтэссенция, если хотите. Именно с этим ключом должно подходить к раскрытию тайны девятого тома, кульминации "Истории", о чем будет говорено подробно в дальнейшем.
II
Приступая к размышлению над девятым томом "Истории Государства Российского", я должен собраться с духом и скрепить сердце, ибо разбирать гнусные инсинуации, размещенные на его страницах, – то же, что выполнять работу ассенизатора. Читать "обличения Ивашкиных злодейств" означает для меня погружаться в зловонную яму, наполненную нечистотами, ибо указанная книга есть клоака ненависти и злобы, или ров, кишащий отвратительными ядовитыми гадами клеветнических измышлений.
Граф Алексей Андреевич Аракчеев. (1769-1834)
Ради правильного понимания карамзинской писанины обратимся к ее идеологическим истокам. Вот как об этом отзывается Смирнов: "Карамзин отчетливо осознавал, что все им написанное, все его понимание российского исторического процесса, раскрывающее трагическое борение двух начал – вечевого народовластия с военно-монархической бюрократией, а ее апофеоз – в кровавом самолютстве Грозного выступают как обличение не только аракчеевщины, но и основ неограниченного самовластия вообще... Карамзин буквально пропел отходную царю-реформатору, хотя говорил о далеком Грозном".
"Пропел отходную" – верно подмечено. В то время малый народ, к которому принадлежал и Карамзин, преследовал цель расстрелять Великую ектению, т.е. погребсти под пеплом революционного пожарища не только династию Романовых, но и саму идею самодержавия. "Действительно, - указывает Смирнов, - его "История" наносила по аракчеевщине, престижу самовластия сильнейшие удары и подобно эпиграммам Пушкина исторические оценки мучителей западали в память, становились предметом обсуждения в различных кругах общества".
Второй уже раз слышим здесь слово "аракчеевщина". Случайно ли? Отнюдь. Термин сей имеет самое прямое отношение к проблематике девятого тома. Чтобы убедиться в этом, припомним основные сведения об Алексее Андреевиче Аракчееве (1769-1834 гг.). Он родился и вырос в бедной семье разорившегося дворянского рода, однако в 1808 году стал военным министром Российской империи, а с 1825 года был вторым лицом нашего государства, т.е. правою рукою благоверного Императора Николая I. Представь себе, любезный читатель, какими феноменальными интеллектуальными способностями, какою благородною душою должен был обладать Алексей Андреевич, дабы достичь столь высокого положения в обществе, выйдя из самых глубин безвестности и лишений. В этом смысле судьба Аракчеева весьма схожа с жизнью Михайла Васильевича Ломоносова, одного из светлейших умов нашего Отечества. В самом деле, государственный муж, чье имя вписано золотыми буквами в историю земли русской, был выдающимся математиком своего времени. Благодаря этому, ему удалось реорганизовать русскую артиллерию таким образом, что она стала лучшей в мире (!) и имела решающее значение в разгроме наполеоновских полчищ. Самозабвенная преданность престолу помазанников Божиих позволила Аракчееву снискать неограниченное доверие со стороны Государя, тонкого ценителя человеческих душ. Внутренняя политика железной дисциплины, проводившаяся Алексеем Андреевичем, давала Императору возможность утверждать, что в его время революции в России не будет. Разумеется, в либеральных кругах подобная деятельность вызывала бешенную ненависть, и они заклеймили верного царского слугу и патриота Святой Руси и его дела позорным словом "аракчеевщина".
Республиканцы не хотели простить Алексею Андреевичу его слов и поступков в пользу монархического строя. В ход пошло излюбленное оружие церкви сатаны, испытанное на протяжении веков, очернение. Аракчееву пришлось испить до дна горькую чашу клеветы и дискредитации. С тех пор, как в мир вошла тайна беззакония, участь сию разделили бесчисленные сонмы светлых и безвинных людей. Среди них особое место занимают царственные страстотерпцы и их преданный друг Григорий Распутин.
6-фунтовая полевая пушка обр.1805 г. На заднем плане – четверть-пудовый единорог. Образцы пушек унифицированных гр. А.А. Аракчеевым
Карамзин как участник мировой закулисы поставил перед собой цель, которую Смирнов описывает так: "Вразумить живущих и царствующих уроками истории, опричниной грохнуть по аракчеевщине. Надобно было собрать для этого и надлежащие мысли, не мысли даже (они давно были выстраданы), а слова, формулировки, такие оценки прошлых событий и лиц, которые помогали бы современникам бороться с самовластьем нынешним, тутошним". Отсюда видно, что если главная идея первых восьми томов "Истории" – противостояние вечевого народовластия и княжеского правления, то замысел отдельно взятого девятого тома в том, чтобы "опричниной грохнуть по аракчеевщине". Помилуйте! Налицо политический заказ и абсолютная ангажированность автора. О какой исторической науке, о каких беспристрастных и объективных изысканиях тут можно говорить? Как могут некоторые из нас, православных, ссылаться на эту якобинскую белиберду в вопросах, столь актуальных для современной Церкви? Совершенно очевидно, что Карамзин в работе над девятым томом заботился не об исторической правоте, но о том, чтобы грохнуть, уколоть, растоптать идеологического противника. Говоря о могучем союзе Карамзина и революционеров, Смирнов указывает на подоплеку девятого тома: "С Тацитом сравнивали историографа и будущие декабристы, прозорливо угадав смысл его поучений". Здесь следует напомнить читателю, что Тацит – это историк Древнего Рима накануне его падения (476 г.). Называя своего соратника этим именем, бунтовщики намекали на скорое ниспровержение царизма.
Многие здравомыслящие люди дореволюционной России осудили и отвергли тайный умысел Карамзина, отчего на памятнике ему, установленном в 1911 году, обретались лишь первые восемь томов "Истории". Девятый том, возводящий напраслину на русского царя, оказался непризнанным. Эх, нам бы сейчас такую осмотрительность в оценке трудов Карамзина! По моему глубокому убеждению, принимать его псевдоисторические писульки за чистую монету значит уподобляться декабристам, которые возвышали девятый том как знамя своей революционной деятельности. Эта книга стала для многих из них излюбленным чтивом, постоянным спутником. К примеру, Кондратий Рылеев с восторгом восклицал: "Ну Грозный! Ну Карамзин! Не знаю, кому больше удивляться – тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита". Он же свидетельствовал, что его друзья Бестужев, Муравьев и другие молодые якобинцы, ранее упрекавшие Карамзина в приверженности к монархизму в основном за посвятительное письмо и введение к труду, по выходе девятого тома стали самыми горячими почитателями его, величали не иначе, как Тацитом и повсюду разносили весть о новом замечательном творении историографа. Мартинист Вильгельм Кюхельбекер, злодей, приговоренный к смертной казни, превозносил девятый том как лучший в творчестве Карамзина. Иной декабрист Владимир Штейнгель, осужденный на 20 лет каторги, восхищено провозглашал эту книгу феноменом, небывалым в России мол, один из великих царей открыто ознаменован тираном, каких мало представляет история.
Образцы «творчества» современных последователей масона Карамзина
Чем же объяснить тот факт, что декабристы взахлеб зачитывались самым мерзким томом карамзинской нелепы? Как и прочие революционеры, они были заражены демоническим желанием крови и мучительства. Свою кровожадность эти нравственные выродки доказали вооруженным выступлением на Сенатской площади, которое является прекрасной иллюстрацией того, что в основе всякого бунта лежит садизм, т.е. стремление причинить страдание другому живому существу. Известно, что современные мучители снимают свои жертвы фото- и видеоаппаратурой, чтобы затем снова и снова упиваться их муками и слезами. В первой половине XIX столетия не было этих технических средств, посему тогдашним обскурантам от франкмасонства приходилось довольствоваться такими кровавыми фантазиями, как легенды о графе Дракуле и сказания о мнимых злодействах Иоанна IV. Здесь нет ни капли преувеличения, о чем свидетельствует садистический геноцид русского народа, осуществляемый с 1917 года теми клевретами мрачного бафомета, которые распяли светоносного Бога любви. Карамзин, имея гипертрофированное воображение, с удовольствием обслуживал кровожадные наклонности своих братьев по оружию. Хочешь ли, читатель, доказательств? Изволь.
Кому неизвестно душещипательное сказание о том, как Грозный слушал посланника князя Курбского Ваську Шибанова, вонзив в его ногу свой жезл и опершись на него? Какова же историческая ценность сей умилительной картины? Смирнов так отзывается на этот счет: "слуга, стоя неподвижно, безмолвствовал, а царь, опершись на жезл, слушал чтение письма Курбского. Потрясающая воображение сцена, но не совсем точная по историческим свидетельствам".
Николай Иванович Костомаров (1817-85 гг.), один из знаменитейших наших историков, член-корреспондент Петербургской Академии Наук идет дальше. Он указывает, что в летописи, означенной Карамзиным как Александро-Невская, о Ваське Шибанове сказано, что он способствовал бегству Курбского и сам был схвачен, а не послан в Москву с письмом, как обыкновенно полагают. Слушайте, дорогие мои, налицо чудовищный подлог: в летописи, на которую ссылается обманщик, нет ни слова о том, что пособник изменника Родины был направлен им в столицу и о его ноге, якобы пронзенной царским жезлом!!! Как же после этого можно относиться к россказням якобинца о том, что царь будто бы насиловал и собственноручно пытал своих подданных? Теперь у нас есть веское основание полагать, что все это – плоды его бурного воображения. Судите сами, может ли психически здоровый человек изливать на бумагу такие ужасные бредни, да еще в адрес живой души, реального исторического лица. Думаю, что автор приписывал государю собственные мечтания и вожделения. В таком случае девятый том – это не отображение реалий XVI-го века, а фантасмагории сочинителя. Тот факт, что всякий здравомыслящий человек не может читать об "Ивашкиных злодействах" без содрогания и омерзения, ясно показывает тяжелую душевную поврежденность и других декабристов, сладострастно упивавшихся этими кошмарами.
Кстати говоря, сколько ненависти и презрения к русскому Царю в Карамзинском словосочетании "Ивашкины злодейства"! Оно уподобляет Государя разбойнику с большой дороги, пьяному от крови и вседозволенности. Подобные чувства Карамзин испытывал ко всем российским самодержцам, в том числе и к благоверному Императору Павлу I, который запретил использование слова "гражданин", заменив его термином "обыватель". Это было следствием издания в апостасийной Европе знаменитой масонской Декларации прав человека и гражданина, благодаря которой слово "гражданин" наполнилось новым значением: оттоле в вольнолюбивом его звучании слышался прямой призыв к революции. Однако злоумышленник, манкируя волей правителя, придал запретному термину широкое употребление в своей "Истории".
Но вернемся к его богатой фантазии. Вспомним, скрепя сердце, о мнимом столкновении Грозного с митрополитом Филиппом, которое сочинитель описывает следующим восхитительным образом: "В разгар казни входит царь в Успенский собор. Его встречает митрополит, полный решимости по долгу сана своего печаловаться, заступаться за обреченных на казнь. "Молчи, - прерывает его Грозный, едва сдерживая гнев, - одно тебе говорю, молчи, отец святой, молчи и благослови нас". "Наше молчание, - ответствовал владыка, - грех на душу твою налагает и смерть наносит". "Ближние мои, - прерывает Филиппа Грозный, - стали на меня, ищут мне зла. Какое тебе дело до наших царских предначертаний?" Удивительная детализация разговора! Не правда ли? Где автор мог почерпнуть такие подробности? Что-то я не припомню, чтобы Царь и святитель оставили по себе мемуары. Сколько картинности, сколько сильных эмоций в этом диалоге! Чем не эпизод для остросюжетного фильма? Особенно умиляет выражение "едва сдерживая гнев". Складывается впечатление, что сочинитель не только обладал чудесной машиной времени, сделавшей его свидетелем означенной встречи, но и был выдающимся телепатическим экстрасенсом, способным определять степень гнева исторического персонажа. Да, все это было бы смешно, если бы речь шла не о чести и достоинстве живого человека, реальной личности. На сем трагикомическом фундаменте карамзинских нелепостей некоторые из нас строят далеко идущие выводы о взаимоотношениях Государя и митрополита, заявляя даже о причастности первого к насильственной смерти второго.
Для нас, переступивших порог третьего тысячелетия, кончина святителя, жившего в XVI столетии, загадочна и закрыта завесой таинственности. Некоторые, основываясь на карамзинских вымыслах, утверждают, что архипастырь был убит Грозным руками Малюты Скуратова и что последний в момент преступления беседовал с владыкой наедине. Ни один порядочный следователь, разбирающий свежее убийство, не обвинит в нем подозреваемого только за то, что тот незадолго до смерти убитого разговаривал с ним с глазу на глаз, хотя бы и испытывая к нему неприязнь. Потребны более весомые аргументы, улики, вещественные доказательства. А их-то и нет у тех, кто обвиняют царя в преступлении, совершенном без свидетелей более четырех веков назад. Одним лишь небесам известно, что случилось тогда в уединенной келлии тверской обители. Почему мы должны отвергать версию о естественной смерти архипастыря? В почтенных летах ему довелось претерпеть страшную клевету, низведение с митрополичьего престола и тяжкую ссылку в Отрочь монастырь. Все сие вполне могло вызвать преждевременную кончину. Допускаю, что святитель умерщвлен не злодейскою рукою, а злодейскою клеветою и последующим позором, ибо кто из нас способен спокойно перенести столь тяжелое испытание?
Пожар Москвы в 1812 г. Айвазовский
Интересно взглянуть на девятый том и в источниковедческом аспекте. Карамзин приступил к сбору материалов для описания царствования Иоанна IV в начале 1812 года, накануне наполеоновского вторжения. В знаменитом московском пожаре, ставшем кульминацией Отечественной войны, погибли все столичные библиотеки и архивы, в том числе и обширное собрание книг и рукописей сочинителя. Уцелело лишь синодальное книгохранилище. Чем же довольствовался Карамзин в описании времени Иоанна Васильевича? Поистине жалкими крохами исторических документов, уцелевших в пожарах, грабежах и суматохе военного лихолетия. Смирнов так рисует плачевное положение, в коем оказался писатель: "В Астафьеве, по счастию войной нетронутом, хотя в окрестностях и были небольшие сшибки с неприятелем, обрадованный тем, что некоторые его рукописи уцелели, Карамзин возобновил работу над "Историей", раскладывал бумаги и книги, однако с горечью констатировал: "Не имею и половины нужных материалов". Источниковедческая база новых томов расширялась также и благодаря появлению мемуарных свидетельств вроде записок Андрея Курбского и Палицина и свидетельств осведомленных иностранцев. Последние несли важную, часто уникальную, неповторимую информацию, но отличались односторонностью, субъективизмом, а иногда и явной тенденциозностью, принимавшей подчас форму русофобии". Каково?! Русская история пишется на материалах, пропитанных нелюбовью, а зачастую и ненавистью ко всему русскому. Как вам это нравится? Одной из этих русофобских книг являются "Записки о Московии" австрийского дипломата и лазутчика Герберштейна, жившего некоторое время при дворе Грозного. В ней утверждалось, что на Руси нет свободных людей, что все – холопы и рабы. Несомненная клевета, ибо автор "Записок" не мог не знать, что у нас даже именитые бояре называли себя холопами государя, что народ пользовался гражданскою свободою, что несвободными были только крепостные холопы, потомки военнопленных и людей купленных, лишенные вольности законом. В XVI столетии одна гражданская власть могла казнить холопов смертью. Тогдашние крестьяне Московии, платя оброк феодалам, имели личную свободу и движимую собственность. Подробному описанию русского быта во времена Иоанна IV я хотел бы посвятить следующую публикацию. Любопытно будет посмотреть, как жили наши предки, "угнетаемые кровавым деспотом".
Вернемся, однако, к карамзинским баранам. В своем предисловии к "Истории" он замечает: "И вымыслы нравятся. Но для полного удовольствия должно обманывать себя и думать, что они истина". Знаменательная фраза, которая многое объясняет. Писатель, очевидно, испытывал полное удовольствие, когда использовал в своей работе монографии Курбского, насыщенные вымыслами. Вот оценка предателя и клеветника, данная ему автором "Истории": "Муж битвы и совета, участник всех завоеваний Иоанновых, герой под Тулою, под Казанью, в степях башкирских и на полях Ливонии, некогда любимец, друг царя возложил на себя печать стыда и долг на историка вписать гражданина, столь знаменитого, в число государственных преступников. Он мог без угрызения совести искать убежища от гонителя в самой Литве. К несчастию сделал более: пристал ко врагам отечества, обласканный Сигизмундом, предал ему свою честь и душу, советовал, как губить Россию". В ином месте он справедливо замечает, что "некогда славный ратными подвигами и славою ума Курбский покрыл свои последние дни в бесславии преступления, тоскуя о России, именуя оную любимым отечеством, проводя дни в описании славного взятия Казани, хода Ливонской войны, ища утешения то в переводах Цицерона, то в описании Иоанновых злодейств".
Вот он – зловонный источник инсинуаций и легенд, из коего обильно черпал Карамзин, рисуя личность русского Царя. Несомненно, князь Андрей клеветал на него, дабы предстать в глазах своих современников и читателей невинной жертвой кровавой тирании. Но была и другая причина этих подлых измышлений – политическая. Они лили воду на мельницу врагов России: страна теряла союзников и друзей, справедливо полагавших, что тиран собственного народа не может быть благотворителем чужих. Кстати, Курбский, предавая Отечество и покидая русский Дерпт, оставил в нем жену и девятилетнего сына (на растерзание мучителю?). Интересно, как бы он поступил, если бы его обвинения в адрес Царя были справедливы. Что ж наш писатель? Понимал ли он это? Конечно, понимал. Тем страшнее то, что им написано. Итак, тот факт, что Карамзин в своей работе над девятым томом испытывал источниковедческий голод и сознательно использовал лживые свидетельства, существенно подрывает значимость его писаний для определения истинного положения вещей.
Нельзя обойти молчанием и те трагические обстоятельства, которые сопутствовали данной деятельности. Работа по созданию первых томов "Истории" не раз прерывалась долгими и тяжелыми недугами автора, который сообщал близким в сии дни, что слышит дыхание смерти. Постепенно угасало зрение, на что сочинитель часто жалуется в своих письмах. Вследствие этого и ряда иных препятствий труд, завершить который автор планировал в пять-шесть лет, растянулся на десятилетия и работа над девятым томом, как уже сообщалось, началась непосредственно перед нашествием галлов. Отечественная война прервала писательские занятия Карамзина на многие месяцы. Полагаю, что промысел Божий тем самым указывал ему остановиться, одуматься, не совершать задуманное зло. Однако призыв сей оказался тщетным: подготовка к описанию мнимых злодейств "Ивашки" продолжалась.
В сие время уходит в мир иной чадо писателя. Угнетаемый этой тяжкой утратой, а также гибелью в пожаре личной библиотеки с архивом и прочими потрясениями, он в мае 1817 года пишет брату Василию Михайловичу: "остановился на злодействии Грозного (до 1560 г.). Бог знает, буду ли продолжать". А в сентябре следующего года с грустью поведал Вяземскому: "Занимаюсь, как обыкновенно, но девятый том истории худо продвигается вперед".
Да, действительно, ни один другой том не отнял у него столько времени и сил. Работа над пресловутой книгой началась осенью 1816 года, и только 10 декабря 1820 года автор сообщил Малиновскому, директору Государственного архива, о ее окончании. Незадолго до того, весной 1820 года, все бумаги Карамзина вновь подверглись смертельной опасности от огненной стихии. 11 мая, вскоре после его переезда в китайский домик Царского Села, в большом Екатерининском дворце возник страшный пожар. Внезапно налетевшая буря превратила незначительное воспламенение в огненное море, так что по всему обширному парку разлетались горящие головешки. 14 числа писатель сообщал Дмитриеву: "Пишу тебе с пепелища. Третьего дня сгорело около половины здешнего великолепного дворца, церковь, лицей, комнаты императрицы Марии Феодоровны и государей". От огненного дождя, обрушившегося на крышу китайского домика, она вспыхнула, словно солома. При ее тушении все книги, документы и подготовительные наработки Карамзина оказались подмоченными, как и его репутация. Не пламенеющие ли херувимы вмешались в описываемую нами подлую авантюру, наложив на нее огненную печать Божьего гнева?
Чтение Карамзиным своей «Истории» в обществе
Но и после этого бедствия несчастный не одумался. Поезд его помраченной души неудержимо несся вниз навстречу своей гибели, и уже ничто не могло остановить его. Сочинитель не захотел отказаться от клеветнических выпадов в адрес Иоанна Васильевича, нелепость коих очевидна. К примеру, он указывает, что "душегуб", оказывается, обладал редкой памятью, знал наизусть Библию, историю греческую и римскую. Я не могу принять, что Грозный был "душегубом", даже в качестве версии, ибо по моему убеждению злодейство не сочетается с обширной ученостью. Душегубство есть удел лишь людей грубых и непросвещенных. Хотя и бывают кровопийцы, обремененные разносторонними сведениями в науках, но кто из них мог похвастаться знанием назубок Священного Писания? Чтобы стяжать такую просвещенность, надо упражняться в усвоении библейских речений ежедневно по несколько часов на протяжении многих лет. Мало того, должно иметь сердечную привязанность к Писаниям и прилагать их к собственной смиряющейся душе, словно целебный пластырь. Далеко не каждый канонизированный святой знал Библию наизусть. Я могу припомнить лишь одного подвижника благочестия, ум которого как бы плавал в светоносных изречениях Нового Завета. Это преподобный Серафим Саровский. Как же мы, православные, можем давать веру явным нелепостям распоясавшегося якобинца? Полагаю, что одна из причин этого – чтение "Истории" без должной вдумчивости и здравой критики.
Окончив создание девятого тома, Карамзин не решился сразу же отдать его в печать. Знала лиса, что рыльце в пуху. Слишком велика была опасность подвергнуться освистанию и остракизму со стороны умных и подлинно просвещенных людей, не зараженных революционным обскурантизмом. Возникла идея провести публичные чтения этой книги в Российской академии наук. Они состоялись в январе 1821 года. С высокой академической трибуны полились на слушателей потоки гнусной лжи, облаченной в блистательную форму карамзинского красноречия. Направляя острие своего выступления против самодержавной власти в лице Александра I, коварный интриган прилагал к "Ивашке-мучителю" эпитеты, адресовавшиеся тогда личности императора: благословенный, любимый, обожаемый, царь мира, всех предков затмивший. Государя не было на этих чтениях, но имя его незримо присутствовало в академической зале со всеми его титулами и эпитетами, которые теперь усвоялись иному царю, чье имя в умах слушателей должно было ассоциироваться с лютым деспотизмом.
Шпалера «Портрет Александра I». Париж, Мануфактура Гобеленов. 1816. Эрмитаж
Да, чтец был незаурядным специалистом в области очернения. В этом ему не откажешь. Смирнов добавляет к этому: "И когда историограф заговорил об угрызениях совести Иоанна ("глас неумолимой совести тревожил мутный сон души его"), слушатели не могли не вспомнить о муках венценосного косвенного отцеубийцы... Тут, конечно, Карамзин выходил за узкие характеристики одной личности... Речь историографа рождала ассоциации, пробуждала исторические аналогии. Чтец, как бы идя навстречу этому рою воспоминаний и размышлений, называет царя мучителем, коему равного нет и в самых Тацитовых летописях. Многозначительно уже само напоминание о временах Тацита: это – Рим перед гибелью своей. Но в устах Карамзина оно несло еще и дополнительную ассоциативность, невольно воскрешая в памяти слушателей его собственного Тацита, прямо звавшего к возмущению, к ниспровержению, "чего без подлости терпеть не можно".
А ведь в зале сидели лица, хорошо знавшие о событии 12 марта (убийство Павла, отца Александра). Ситуация повторялась. Якобинцы, присутствовавшие на чтениях, разгадали все эти авторские недомолвки и встретили их бурными аплодисментами. К счастью, иные слушатели восприняли услышанное с должной осмотрительностью. Смирнов замечает: "Люди с изумлением спрашивали друг у друга, каким гибельным наитием государь, дотоле пример воздержания и чистоты душевной, мог унизиться до распутства".
На нелепость и антинаучность карамзинского деления биографии царя на два периода (добродетель и тирания) указывал приснопамятный митрополит Иоанн (Снычев) в выдающемся труде "Самодержавие духа". Публичное обличение "злодейств Ивашки" явилось ударом по контрреволюционному аракчеевскому режиму, тщательно рассчитанным и умно облаченным в исторические формы. В числе первых это подметил цесаревич Константин, заявивший: "Книга его (Карамзина) наполнена якобинскими поучениями, прикрытыми витиеватыми фразами". Он безапелляционно возражал против публичного обсуждения и осуждения деяний Иоанновых, ибо это наносит удар по престижу царской власти. Подобным образом высказывался и духовный столп самовластия святитель Филарет (Дроздов), писавший: "Читающий и чтения были привлекательны, но читаемое страшно". К этому он добавлял, что без ужаса не может вспомнить о публичном выступлении Карамзина.
Думаю, что мнение выдающегося архипастыря нашей Церкви должно быть тем светочем, который вел бы нас по историческим лабиринтам, указывая правильное осмысление карамзинского наследия.
(окончание здесь)
Михаил Ефимов, кандидат богословия